Эпоха русского апокалипсиса

Время «русского ренессанса» ознаменовалось беспрецедентным расцветом искусства, литературы и русской религиозной философии. Исторически ему соответствовали 1890–1920 годы.

Как писал об этом времени Н. Бердяев, «никогда еще не достигала такой утонченности русская культура, как в то время». Из его же характеристики периода мы узнаем, что, по сути, это бурное движение происходило в среде интеллектуальной элиты, практически не затронув народные массы и более широкие круги интеллигенции. Это была быстрая и часто радикальная смена идей и течений: оккультизм и эротизм соседствовали с глубокими религиозными исканиями, позитивизм с метафизикой, марксизм с православием.

Происходило перерождение русской культуры, формировался новый тип интеллигенции, который перенаправил все свои духовные силы от борьбы за общее, социальное на личность, на творческую индивидуальность. Ее ценность была поставлена выше «царств этого мира». Преодоление нигилизма и высвобождение творческого потенциала из строгих рамок способствовали тому, что заново и творчески переработали наследие русской литературы и переосмыслили идеи немецкого идеализма, активно включая его в массив русской религиозной философии и формируя на этих основах самостоятельную мысль. Духовный кризис вылился в невероятный всплеск религиозности.

Исследователи характеризуют этот период небывалого взлета культуры одновременно как самый трагический, и в то же время блестящий. Его сравнивали с европейским Возрождением и периодом синтеза восточной и западной культур в эпоху Александрии. Вся культурная жизнь представляла собой тогда площадку для столкновений и борьбы традиций и взглядов, рождая из этого хаоса идей некую совершенную эстетическую гармонию.

И в то же время, что отмечалось с большим сожалением современниками русского ренессанса, эта эпоха охарактеризовалась уходом духовной элиты в вымышленный, бредовый мир, внутри которого все было пронизано надвигающейся национальной катастрофой.

Философ и богослов В. В. Зеньковский позже написал, что события конца ХIХ — начала ХХ вв. содержали в себе приближение революции, некоего эпохального слома. И дело было даже не в неудачных политических решениях, провальных войнах или бурных социальных явлениях, но в активном росте различных революционных идеологических направлений. Василий Розанов заметил по этому поводу: «Несомненно, весь ХIХ век был революционен...», все было «пропитано революцией». Так стоит ли удивляться, что она в конце концов случилась? Ощущение всеобщего забытья, опьянения, а после и отрезвления было тонко выражено им же в записи «La divina comediа»:

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встает. — Пора надевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Ни шуб, ни домов не оказалось».

Серебряный век и Василий Розанов — ровесники. Творческий взлет гения русского писателя приходится именно на это время и вместе с ним кончается. Василий Розанов умрет всего через полтора года после Октябрьской революции и не доживет ни до философского парохода, ни до ссылок и расстрелов, рвущих в клочья остатки неугодной «имперской» культуры.

Впечатления и наблюдения В. В. Розанова, современника и очевидца событий начала ХХ века, ярко иллюстрируют происходившее в этот переломный период. Парой фраз, маленькой заметкой Василий Васильевич передает всю суть одной из трагичнейших страниц российских истории и культуры. Жанр полудневника-получерновика, изобретенный В. В. Розановым, в котором мелькнувшая мысль так и остается не-додуманной, не-причесанной и не-редактированной, лучше всего иллюстрирует переживания автора и погружает в атмосферу эпохи. Зафиксированная на бумаге мысль больше напоминает чувство, подобное эфемерному веку, в котором обрело жизнь.

Порой кажется, что любые материалы о Василии Розанове принято начинать словами «непонятый, забытый, недооценный», будто не было признания, не было любви читателей, не было влияния «на умы и сердца». При жизни многие его идеи, поступки и взгляды вызывали неприятие и резкую критику, однако его активно печатали, с ним отчаянно дискутировали и писали хвалебные отзывы. Но ведь и в самом деле, долгие десятилетия правления октябрьской власти В. В. Розанов был не то чтобы совсем забыт, но особо не изучаем. Единственным путем, по которому могла «прорваться» к читателю его будоражащая мысль, была литературная критика. Слишком долго его имя знали только в этой ипостаси. Обвинений от Ленина и Троцкого в реакции было достаточно, чтобы этот ярчайший и самобытный мыслитель надолго исчез. Статьи в советских энциклопедиях вполне в духе эпохи критикуют отношение Розанова к Гоголю, Щедрину и Толстому, «громят» его неоднозначную позицию, называя двурушничеством и лицемерием нежелание придерживаться одной линии. Для Розанова же движение, бурление и есть жизнь. Неправильное, изменяющееся, не установившее форму. И наоборот, застывшее, строго определенное — это умершее.

Василий Розанов — величайший «зарисовщик» своего времени, и прежде всего — того трагического хаоса, которым революция обрушилась на обыкновенных подданных Российской Империи.

Да, он не был расстрелян, как его близкий друг отец Павел Флоренский. Он не был выслан за границу в 1922 году, как его коллеги, а тихо и незаметно скончался от болезней и потрясения в своей постели, окруженный родными и друзьями. Но дело в том, что его книги надолго замолчали после тех событий, и первая советская публикация о нем пришлась только на конец ХХ века.

Многие биографы проводят параллели между его детством и старостью. Нищая, полусиротская жизнь с больной матерью. Беспомощная, нуждающаяся старость. На страницах своих мемуаров Розанов вспоминал, как продавал соседям собранные на огороде ягоды и овощи, как невыносимо тяжел был физический труд для семилетнего мальчишки.

Незадолго до смерти он напишет Голлербаху о том, как хочет есть. Не слишком сверхчеловеческие желания для «русского Ницще». Умирающий голодный старик, мечтающий о «творожке». Голодное начало жизни и голодный конец.

Василий Васильевич Розанов родился в городе Ветлуге Костромской губернии в 1856 году. Отец происходил из семьи священников. И мать — дворянка Шишкина. Она неимоверно этим гордилась. Отец его умер, когда маленькому Розанову не было еще и четырех. Мать продала дом и переехала в Кострому.

Семья откровенно бедствовала. На маленького мальчика разом навалилось все: тяжелая работа на огороде, учеба и болезнь матери, затем ее смерть. Заботу о нем взял на себя старший брат Николай.

Учеба в гимназии (а после и работа учителем) навсегда внушила отвращение к казенщине. Послушание взамен знаний и самостоятельной мысли. Розанов навсегда укрепился во мнении, что формальный подход к обучению, к воспитанию студентов, к вере и патриотизму превращали маленьких учеников в «заготовки» для будущих нигилистов. После их хорошенько «отшлифовывал» университет. Множество мертвых, ненужных знаний забивалось в головы учеников, а между тем, учась в школе и гимназии, они ничего не знали об истории своего города или губернии.

Розанов с негодованием отмечает, что, живя в Костроме, он не знал, что это имя языческой славянской богини. В чем смысл пустого, невдумчивого, непрочувствованного, «из-под палки» славословия монарха и Бога? Это рождало только ненависть и отчуждение. Сам Розанов признается, что подростком тоже был нигилистом. Но благодаря своему пытливому уму «излечился».

Позже философ часто критиковал формальный подход к обучению и предлагал свою программу. Многих тогда покоробили его предложения передать светское образование в ведение церкви и вернуть наказания розгами для учеников. Но в то же время многие его предложения были одобрены и поддержаны передовыми современниками.

 Василий Васильевич Розанов с восторгом принял события 1905 года: «Молодость пришла!» Оправданию произошедшего он посвятил в том числе и работу «Ослабнувший фетиш», сравнив революцию с очищающей грозой, мощной и неукротимою природной силой, которая электрическим разрядом освежает и обновляет природу. Монархия — дряхлый старец с седой бородой. Отживший фетиш, отторгаемый не разумом, но душами людей. Она еле ворочается на троне, ленится. Прочь ее! Дайте дорогу решительной юности и свежести замыслов!

Февральская революция 1917 года, по воспоминаниям очевидцев, привела его в экстаз. Он переживал из-за происходящего, но в то же время был крайне оптимистичен и ждал, что вот сейчас-то «Россия покажет себя». У революции нет программы — считал Розанов — она вся стихийность, поток, пожар — иррациональность. Программа нужна будет потом. После очищающего пламени, после разрушения отживших, косных структур. Тогда на смену революции придет республика с ее политиками, экономистами и идеологами и начнет творить. Она сам хотел написать для нее программу и оправдать ее. Его эйфория длилась недолго. Унижения (писателю приходилось собирать окурки в людных местах) сложно оправдать.

Выпуски «Апокалипсиса нашего времени» (1917–1918 гг.) Василий Розанов посвятил своей сломленной, растерзанной России. Это была последняя его работа (он скончался в 1919 году), изначально задуманная в стилистике и настроении «Уединенного» и «Мимолетного». Даже название было выбрано соответствующее: «Троицкие березки». Но в итоге весь ужас, боль и разочарование от происходящего в то время в Империи

выплеснулись в пламенную хронику страшных событий, с говорящим названием «Апокалипсис нашего времени». Именно «нашего», творящегося здесь и сейчас, а не далекого, абстрактного христианского конца.

Как и многие его современники, он поддержал революцию. Как и многие — жестоко и глубоко разочаровался в ней.

Розанова окружала декадентская, расслабленная культура, скучающая и инфантильная. Выход «Апокалисиса…» стал констатацией уже случившего факта революции, но революцию предвосхитили многие годы становления русской интеллектуальной жизни, методично создавшей все, что называл теперь Розанов «рассыпанным царством». Гоголь, Щедрин, Некрасов, Островский — целое поколение русских писателей, создавших, по мнению Розанова, условия для случившейся катастрофы. Пренебрежительное, халатное отношение к записанному слову, к высказанной печатно мысли возмущало мыслителя: «Мы, в сущности, играли в литературе. “Так хорошо написал“. И все дело было в том, что “хорошо написал“, а что “написал“ — до этого никому дела не было. По содержанию

литература русская есть такая мерзость, — такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература».

Главное обвинение литературе заключалось в том, что, дотошно выискивая недостатки чиновников, помещиков, крестьян или духовенства и глумясь над ними, русские литераторы совсем позабыли о нуждах народа, оставив его наедине с его пороками. Литература «не выучила и не внушила научиться».

«(…) а горчишники у нас «французские», потому что русские всечеловеки не умеют даже горчицы намазать (…) Что же мы умеем? А вот, видите ли, мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу. Боже, но любить нужно в семье; но в семье мы, кажется, не особенно любили».

Целое поколение «ненужных людей» выросло на почве щедро удобренной стыдом и неуважением к себе, своей культуре, истории и национальности. Нигилизм «равно» самоубийство — это отказ от жизни, творчества и созидания. Нигилисты только «делают вид, что живут», играют, поэтому и умирают «как фанфароны, как актеры». «Россия похожа на ложного генерала, над которым какой-то ложный поп поет панихиду. На самом же деле это был беглый актер из провинциального театра».

Пожалуй, больше всего философа поражает будничность произошедшего, легкость, с которой пало огромное царство: даже умереть не смогли достойно — «тоскливо, вонюче, скверно. — “Актер, ты бы хоть жест какой сделал“.

Наконец, Розанов позволяет себе то, на что не решались прежде: в безверии, в революции и в Апокалипсисе он обвиняет... христианство. Во введении к первой книжке «Апокалисиса…» им сделана вполне характерная запись: «Нет сомнения, что глубокий фундамент всего происходящего заключается в том, что в европейском человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все (…) Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания».

Собственно, «Апокалипсис» Иоанна и есть «вседержительный, космогонический суд над Христом». Розанов уверен: стоит только перечитать книгу с этой позиции, как она станет тут же понятна. Можно ли считать и «Апокалипсис…» Розанова его собственным судом над Христом? Или это суд над Россией и над самим собой?

Что толкнуло философа бросить эти страшные обвинения Христу? Стоит обратиться к его теории пола и рождения, где христианство — это религия отрицания самой жизни, это болезненное влечение к смерти, которое не понимает рождения, а потому и не стремится хранить порожденное другими. Христиане, нигилисты или революционеры — для Розанова это проявление одной и той же бессеменной, мертвой природы, одно сплошное отрицание. Им ничего не жалко разрушить, уничтожить, потому что они ничего не создают.

Ненависть к жизни — это и есть революция. Неспособность к творчеству и созиданию — это и есть христианство. В приступе ярости против живого революционер уничтожает все на своем пути.

Позже Эрих Фромм введет в психоанализ понятие «некрофильский характер», объясняя тягой к смерти и разрушению многие действия революционеров в искусстве и политике.

Непонимание чуда рождения, психологическое скопчество, отвращение к акту слияния мужского и женского — чуткие прозрения розановского гения исходили из его субъективных переживаний к индивидуальным, а потом абстрактно обобщались до надсубъектного и снова сходили до личного, интимного. Так Розанов исповедовал свою главную религию — Жизнь, защищая ее во всех ее проявлениях.

О Василии Васильевиче трудно говорить. Как сказала Зинаида Гиппиус: «Что еще писать о Розанове? Он сам о себе все написал». Причем написал так тонко, так изящно, так искренне, что любые попытки договорить за него кажутся надуманными и банальными. Его часто обвиняли в лицемерии, обывательщине, юродстве и эпатаже. Давали обидные, оскорбительные прозвища. Его исследований не понимали, подозревая в нем скандалиста и провокатора. Забавно, но многие прозрения и интуиции Розанова в психоанализе, религиоведении и литературе, оставшиеся незамеченными его современниками и «похороненные» большевиками, вернулись в Россию спустя десятилетия, самостоятельно (но все-таки позже) открытые другими философами, писателями, психологами и религиоведами в Европе и Америке. Как ни парадоксально это прозвучит, но Розанов оказался слишком русским для русской философии, и в то же время — слишком европейским, предвосхитив, живя в России, направление идей философского Запада.

Вскоре после октябрьских событий Розановы покидают Петербург. При содействии Флоренского они устраиваются в Сергиевом Посаде, где мыслитель и окончит свою жизнь. Революция ввергла семейство Розановых в страшную нищету. Жуткую реальность рушащегося мира усугубляли еще и личные потери: умер от тифа единственный сын Розановых, а бедственное существование дочерей и жены отзывались в сердце тяжело заболевшего философа бесконечной болью.

«Вонючая Революция» и «прогнившее Царство» коверкали и убивали на его глазах еще одну святыню — Русь. О безграничной и трогательной любви Розанова к России упоминают все его друзья и биографы. Это совершенно очевидно и из его текстов. Розанова волновали проблемы России и русских. На страницах своих произведений он журит, ругает, высмеивает своих соотечественников: «они славные, но все лежат», но в то же время добавляет, что «кроме русских, единственно и исключительно русских» ему «вообще никто не нужен, не мил и не интересен».

Гуманистические идеалы Розанова находят отражение в его размышлениях о семье. Искренняя привязанность к своим детям, к дому, к тихому семейному укладу и есть основа и залог любви к своему ближнему, Отечеству и народу. Переживания за судьбу России выливаются в удивительно глубокие прозрения о ментальности русского народа. Он пытается устранить границу между бытовым, индивидуальным, обывательским и всеобщим. Даже его интерес к евреям и египтянам можно рассматривать как еще один угол зрения на проблемы России и русских, как некий прибор, через который можно внимательнее изучить и понять русскую душу.

О чем бы ни писал он — об иудаизме, о литературе, истории или священстве — основанием для его исследований остается современная ему Россия.

«Апокалипсис…» Василия Розанова стал самым правдивым и горьким голосом эпохи, превратив его, по меткому замечанию одного из исследователей, в очевидца, в участника, в жертву и комментатора одновременно. Революция, как в зеркале, отразилась в книгах философа, слишком лично, слишком откровенно, но именно поэтому близких и понятых. Наполненные отчаянием и болью строки о постоянном чувстве голода и стыда, о страхе за будущее своих детей и России. Это был и его личный апокалипсис. Так страшно, горько и бессмысленно, как и один из блестящих ее представителей, погибала русская культура — краткая, но яркая эпоха, названная «Серебряным веком».

Софья Никитина. Родилась в Ташкенте. Окончила художественное училище, затем — философский факультет Высшей школы экономики в Москве. Работает в небольшой веб-студии. Увлечена мифологией, религиоведением и русской философией, в частности — творчеством Василия Розанова.
Лауреат конкурса «Зеркало революции» в номинации «Судьба творческой личности в эпоху революции».