Принято считать, что экология – это, прежде всего "наука об отношениях растительных и животных организмов друг к другу и к окружающей их среде. Экология растений. Экология животных. Экология человека" (Ожегов С.И., "Словарь русского языка").

Но не случайно само это слово – экология – образованное от слияния греческих oikos (дом) и logos (учение) дало возможность и основания академику Д.С. Лихачеву создать работу об экологии культуры, Льву Скворцову – об экологии слова, Ф. Данешу и С. Чмейрковой – «Экология языка малого народа», ученым Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина – разработать направление «Проблемы экологии русского языка» и т.д.

Ибо «учение о доме» по своему определению не может быть сужено только до науки биологического цикла; в обязательном порядке оно, это учение, должно вбирать в себя и проблемы гуманитарного плана.

В противном случае это будет учение не о доме, а о строении, постройке, сооружении. Любой дом состоит не только из стен, населяющих его существ и окружающей его природы; его жизнестойкость и жизнеспособность как полноценной системы материально-нравственного порядка во многом зависит и от господствующих в нем нематериальных явлений – отношений, духовности, языка и т.д.

Сейчас же, говоря об этике и морали применительно к экологии (например, экологическая этика, экологические ценности), все же в первую очередь подразумевают под этим отношение к природе и человеку (как части природы) как к материальным категориям. Но в то же время в русском обиходном языке уже укоренились устойчивые словосочетания «экологически чистый продукт», «здоровая экология», «плохая экология» и т.д.

Рафинированный ученый сочтет эти выражения некорректными, ущербными. Но народ – творец того языка, который ему, народу, понятен и доступен. Это вовсе не значит, что народ всегда прав. Но это значит, что все чаще мелькающий термин «экология языка» имеет полное право на жизнь.

Академик С.С. Шварц на конференции по экологии заявил, что может навскидку дать сотню определений понятию «экология»; может быть, так оно и есть, поэтому дело, на мой взгляд, не в термине, дело — в проблеме, в причине, которая, как ее ни назови, настоятельно требует осмысления и решения. Уж точно — хотя бы внимания. Потому что, если сейчас не думать об экологии языка, то в скором времени придутся думать о языке экологии, равно как и всех прочих наук, и не только наук.

В своем «Слове при получении Большой Ломоносовской медали Российской академии наук» А.И. Солженицын об одной из таких причин сказал: «Процесс эволюции всякого языка течет постоянно: что-то постепенно теряется, что-то приобретается. Но крупная общественная революция приводит в ненормальное, болезненное сотрясение также и весь язык, в опасных пределах.

Так и русский язык от потрясений ХХ века — болезненно покорежился, испытал коррозию, быстро оскудел, сузился потерею своих неповторимых красок и соков, свой гибкости и глубины.

А с разложения языка начинается и им сопровождается разложение культуры. Это — и символичное, и духовно опаснейшее повреждение».

Что происходит с русским языком?

Надо ли напоминать о том, сколько общественных революций произошло в России на протяжении только последних десятилетий, поскольку революция – не обязательно смена строя, но и вообще – резкий скачок, переворот. В результате – обеднение языка (одновременно за счет как потери многих родных лексических форм, так и за счет чуждых заимствований, не всегда уместных и удачных), усреднение и извращение речи, подмена понятий.

Сами по себе языковые реформы 1918-го и 1956-го годов отнюдь не бесспорны, а если к ним добавить еще и культурный упадок, вызванный оттоком из России интеллигенции (несколько волн эмиграции), и активное влияние на два последних поколения языка телесериалов, «ложной литературы», части средств массовой информации, то станет ясно, что через два десятилетия произведения Достоевского, Толстого и Чехова пониманию многих будут просто недоступны.

Франция дала пример революций, и этому примеру затем последовали другие, в частности, и в России; но ведь Франция дала и пример закона о сохранении языка – ему, этому примеру, в России, увы, пока не последовали. А ведь это закон об экологии языка. Он чрезвычайно прост: если хочешь сохранить свой язык, нельзя, чтобы в единицу времени на единице пространства звучало больше чужих слов, чем родных и было больше иноземных букв, чем своих.

Пока же, зайдя в любой московский магазин, покупатель вправе требовать переводчика, т.к., несмотря на все постановления, значительная часть упаковок изобилует иностранными надписями и целыми инструкциями. К этому надо добавить рекламные щиты, фильмы, обложки и т.д.

Хочу быть понятым правильно: речь не о каком-либо запрете, а о том, что, по слову Парацельса, во всем важна доза, мера. Нормальная доза лекарства лечит, повышенная – может убить. Никто не призывает калоши называть «мокроступами», а фортепиано – «тихогромом», – через это уже прошли. Но явное неуважение к языку и к себе – когда в речь внедряются иностранные слова, имеющие русские аналоги.

По этому поводу в упоминавшемся уже «Слове...» А.И. Солженицын говорил, что «нельзя считать надежду потерянной: например, в послепетровскую, в елизаветинскую пору письменный язык был затоплен обилием немецко-голландских, также безнадобных, заимствований – а со временем они схлынули как пена. Но тогда был здоров, невредим сам стержень нашего живого языка – не как сегодня».

В том-то и дело, что тогда был заполонен письменный язык, в то время как стержень живого языка был здоров. Сейчас же ситуация такова, что и письменный язык нивелируется, и живой угнетается.

Причин несколько. Это – сокращение времени изучения русского языка в учебных заведениях; низкое качество самого преподавания; отрыв в школьной программе русского языка от русской литературы. Как будто ничему не научил отрицательный опыт, когда были расформированы историко-филологические факультеты и в результате историки не знали, какие произведения были созданы в период Отечественной войны 1812 года, а филологи путались в исторических событиях, случившихся на протяжении жизни Пушкина.

Еще десять-пятнадцать лет назад работала воспитательно-образовательная схема «семья и школа». В наше время последовательность должна быть обратная – «школа и семья», т.к., во-первых, в школе ученик проводит намного больше времени, чем дома, и, во-вторых, социально-экономические условия таковы, что взрослые члены семьи, занятые добыванием средств не в состоянии уделить ученику кроме бытового внимания еще и внимание образовательное, культурное, досуговое.

А в то же самое время основная информация, потребляемая ребенком от рождения до 8 лет, – языковая, то есть самая сложная: не о названии вещей и явлений, а о соотношении вещи и ее имени.

Языковое сознание

Нами забыта простая истина: язык не только определяет явление или помогает узнать информацию; ОН САМ есть информация. Поэтому небывалая потеря лексических запасов сейчас, в конце ХХ века – одновременно и потеря информационных кодов.

Словарь-справочник по социологии и политологии дает следующее определение: «Язык — важнейшее средство человеческого общения, неразрывно связанное с мышлением и представляющее собой хранилище духовных ценностей и систему коммуникации, осуществляемой с помощью звуков и символов...».

Не стану прибегать к расширительному толкованию, но непременно надо обратить внимание на то, что имеет непосредственное отношение к предмету разговора: во-первых, что язык неразрывно связан с мышлением (следовательно, изменения в языке — суть и изменения в мышлении!); и, во-вторых, язык - хранилище духовных ценностей. Не способ передачи, заметим, а — хранилище. Иной вопрос — каким образом и что именно хранится в закромах языка и вообще — в языковом пространстве. Один лишь лексико-семантический анализ речи как метод изучения языковой личности уже доказывает, что существует языковое сознание. (Басовская Е.Н. Лексико-семантический анализ текста как средство изучения языковой личности // Журналистика и культура русской речи, 1999. — Вып. 8.). Интересно, исторически доказательно пишет о конкретных примерах его существования и член-корреспондент РАН, ученый секретарь Отделения языка и литературы РАН Ю.Л. Воротников (в статье «Более лучше, более веселее»)...

Иногда это сознание не выражено в конкретных материальных формах, иногда же оно явлено, как своеобразный памятник мысли, пусть и не всегда адекватно воспринимаемый.

Например, всем носителям языка известно четверостишие про божью коровку и обращенное к ней пожелание принести хлеба, – «черного иль белого, только не горелого». Казалось бы, игровое четверостишие направлено на детскую аудиторию с целью забавы. Но много ли известно бесполезных забав в языке вообще? Мало. Многие ли «забавы» выдерживают вековые испытания временем, приспосабливаясь к условиям (вдруг появляются в четверостишии слова «котлетки», «конфетки» и т.д.), но не меняя ключевых слов? А в данном случае они, эти слова – «горелый хлеб». Конечно, метафора – для лучшего запоминания детским умом. Почему детским? Потому что полученное в детстве знание хранится всю оставшуюся жизнь. А разве это – про «горелый хлеб» – знание? Это – знание; иное дело, что оно пока не расшифровано – надобности не было. При необходимости метафора «горелый хлеб» будет человеком раскрыта и станет ясно, что речь не о пожаре, а о черной тле, которая нападает на злаковый колос в период молочного созревания зерен; колос со стороны напоминает обуглившийся. Божья коровка имеет способность изгонять тлю. Следовательно, за детским четверостишием крылся вполне взрослый и полезный агрономический рецепт.

Главное – понять его? На мой взгляд, главное – сохранить хотя бы до тех пор, когда наступит понимание. А то ведь можем спустя 100 лет стать умными, понимающими, а вот что именно нам расшифровывать из народной и из языковой мудрости – не сохраним, растеряем по пути, потому что на первый взгляд вся эта «языковая рухлядь» не представляет особой ценности.

Живая речь и письменность - "подводные камни" взаимопроникновения

Живая речь поддерживается письменной. И здесь – еще один вопрос: насколько этот процесс взаимоблагоприятен? Здесь, хотя и с известной долей условности, можно провести сравнение с процессами, происходящими в техносфере, когда продукты новых технологий внедряются в большем количестве, чем биосфера может переработать; в результате – дисбаланс и отравление.

Одна из причин нивелирования письменного языка кроется в редакторско-издательской сфере. Старая, классическая редакторская школа в России практически разрушена и уничтожена. Современный же редактор, заботясь о «доходчивости» произведения, нередко превращает его в пресный усредненный текст, коих сотни и сотни.

Видимо, именно подобное отношение к языку позволило серьезному издательству «Эксмо» выпустить в свет сокращенный вариант знаменитого «Толкового словаря» В.И. Даля (Даль В.И. Толковый словарь русского языка. Современная версия. — М: ЗАО Изд-во ЭКСМО-пресс, 1999). Во-первых, в одном томе вместо привычных четырех; во-вторых, с произвольными, ничем не обоснованными выкидками; в-третьих, с полным игнорированием самого принципа расположения слов... Как можно определить, какие слова читателю нужны, а от каких его, читателя, можно избавить (из 200 тысяч слов оставлено всего 20 тысяч, то есть десятая часть!)? С таким же успехом могли бы сократить и таблицу умножения – там ведь тоже есть «резервы»: дублируются 2х5 и 5х2 и т.д.

Если мы о резком уходе воды из озера говорим как об экологической катастрофе, разве не вправе так же характеризовать и уход значительного количества слов из океана языка?

Проблема усугубляется очередными разговорами о реформе языка, суть которой не может не вызывать возражений, ибо в данном случае не человека пытаются поднять до уровня владения языком, а наоборот, язык в очередной раз стараются подстроить под существующий сейчас уровень. Чрезвычайно опасная тенденция. Дело не в упразднении «дефиса» и прочих «частностях», хотя и они в языке важны; дело в тенденции, которую можно определить одним словом – «небрежение».

Язык как биологическая программа

Проблема экологии языка и речи не может быть надуманной хотя бы по той простой причине, что для каждого из нас язык – это часть внешней среды; часть, в значительной мере обеспечивающая и поддерживающая наше существование.

В свое время И.М. Сеченов сказал, что в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него. А язык (даже только как звучание, как звуковые колебания) очень активно влияет уже физиологически (смысловое, психологическое влияние – иной разговор). Давно подмечены и обоснованы взаимосвязь именно языка и определенных черт характера носителей этого языка («замкнутые» и «открытые» системы и т.д.). В этом контексте есть смысл еще раз задуматься над библейской информацией о том, что каждому народу язык был дан Богом. И почему-то даже в вавилонские времена народы, наказанные Богом, предпочли разойтись, унося с собою свои наречия, а не изобретать «эсперанто».

Иными словами, можно говорить о языке, как о своего рода биологической программе. А если это так, то и нынешняя ухудшающаяся ситуация в языке способна привести к нарушению этой программы. В качестве примера можно привести хотя бы некоторые народы Крайнего Севера, для которых смерть языка оказалась равносильной исчезновению их этнической культуры и, как следствие, исчезновению самих народов как единства.

Ученые-лингвисты давно пришли к выводу, что, если не предпринять определенных мер, русский язык может быть подвержен опасной деформации.

Чем грозит потеря устойчивости языка?

Неправильное употребление тех или иных оборотов, мощный пласт заимствований, использование «усеченного языка» средствами массовой информации, подмена художественного языка журналистским стилем в значительной части современной прозы – все это приводит к глобальному угнетению самого языкового организма.

Речь идет, прежде всего, о возможной потере устойчивости языка, к чему мы, россияне, увы, близки.

В языке происходят те же процессы что и в экосистеме - при превышении некоторой критической величины воздействия она теряет устойчивость, что может привести к ее разрушению. Аналогия доказана фактом исчезновения «малых» языков, потерявших устойчивость. Грозит ли это и русскому языку, имеющему древнюю и мощную традицию, и если грозит, то при каких условиях?

К сожалению, любой язык в этом смысле – не исключение, ибо он существует не сам по себе, а благодаря его носителям; и находится он в окружении иных языков, взаимопроникновение которых сегодня возможно, как никогда ранее благодаря электронным средствам массовой информации. Но при этом славянская лексика проникает в иные языки сейчас гораздо слабее.

Для обеспечения устойчивости языка требуется, во-первых, сохранение в незыблемом состоянии его основы (корней, форм, словообразования и т.д.); во-вторых, поддерживание на определенном уровне лексического запаса; в-третьих, обеспечение живого (устного) языка не просто его адекватным письменным эквивалентом, а – более выверенным, чистым.

Если словообразование и словотворчество у нас, слава Богу, в значительной мере все еще происходит по традиционному типу, то с поддерживанием лексического запаса дело обстоит хуже. И вовсе не только из-за иноязычного влияния, как многие считают, но и из-за собственных потерь. Так вот как раз сопряжение, неблагоприятное совпадение этих собственных потерь с процессом чужеземного вытеснения и есть опасный крен. В самом деле, даже при нейтральном отношении к экспансии иностранных слов, но при полном неумении употреблять их к месту и в их прямом значении, разве не наносится двойной ущерб? Достаточно всего лишь увидеть в одной статье «римейк», «истеблишмент», «джэм-сэйшн», «авуар», «лизинг», «букфейр» и «промоушн», чтобы вспомнить тех же французов, которые тщательно следят за соотношением своего и чужого (слов, книг, фильмов, продуктов и т.д.)

В значительной же мере живой язык страдает из-за отрицательного влияния на него современного письменного языка, который многими потребителями печатной (равно как и аудио) продукции воспринимается на уровне если не эталона, то – нормы.

Это явление приобретает характер эпидемии, поскольку неправильное ударение, несколько раз прозвучавшее с экрана телевизора, становится повсеместным (достаточно вспомнить горбачевское «нАчать»); на согласование вообще редко обращают внимание; неточное словоупотребление – ежедневно, как и бранные слова. При этом школа дикторов как таковая (та самая, которой славились отечественные радио и телевидение) упразднена вовсе.

"Свобода языка" и свобода печати

Язык – не та область, в которой полностью должны отсутствовать запреты. Особенно, если речь идет о публичном выступлении. НЕ надо путь свободу слова с вседозволенностью. Мы возмущаемся, когда слышим прилюдную брань, нас коробит сквернословие; но в то же время миллионы читателей потребляют заголовки и подписи подобного толка: «А теперь со всей этой фигней попробуем взлететь», «Политик по большой нужде», «Семейный трехчлен», и т.д.

Сами журналисты не желают понять, что свобода слова, свобода печати ничего общего не имеет со «свободой языка», которая большей частью пишущих понимается как разнузданность и вседозволенность. Когда человеку (или обществу в целом) все равно, как о нем говорят, то в конечном итоге это приводит к безразличному отношению к тому, что о нем говорят и что ему говорят.

Да, обилие криминального жаргона и сленга в СМИ само по себе не приводит к новым преступлениям, но оно приближает, делает привычным, бытовым наше представление о преступлении. Мнение, что слово виртуально, не имеет материальной силы – мнение глубоко ошибочное. Старая истина, что словом можно излечить и словом можно убить, не отвергнута: это подтвердит любой умный врач.

Хранить "как зеницу ока"

Обращаясь к теме экологии языка, я обозначил лишь те проблемы, которые доказывают необходимость принятия целого ряда мер (в том числе и ДЕЙСТВУЮЩЕГО закона о языке, и четкую, жесткую схему применения этого закона) в целях укрепления русского языка и как средства общения, и как национального символа, и как традиции.

Пока же в нашей стране язык предоставлен сам себе (как будто он не является предметом первейшей необходимости и как будто у нас есть запасной), и забота о русском языке в России почти нулевая. О ЯЗЫКЕ, то есть о том уникальном явлении, без которого и вне которого мы попросту перестанем существовать, ибо не сумеем понять друг друга, не сумеем общаться.

И до тех пор, пока мы не станем к охране родного языка относиться так же, как к охране собственного зрения (никто ведь не хочет ослепнуть!), мы вынуждены будем констатировать, что каждое последующее национальное поколение, совершенствуясь в технологическом, экономическом, индустриальном, общекоммуникативном плане, будет отдаляться от понимания уникальности своей культуры. А это уже иной уровень существования, который, вероятнее всего, рано или поздно, будет характеризоваться повышенной личностной интровертностью, уходом в себя из-за невозможности адекватно выразить чувства – ведь культура чувств и языковая культура взаимосвязаны.

Иван Панкеев, доктор филологических наук, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова