Дневниковые наброски к мемуарам Ольги Зиновьевой «История о Новом человеке», работа над которыми идет по специальному заказу издательства «Жизнь замечательных людей». Отдельные фрагменты начал публиковать журнал «Аврора» (см. «Аврора», 2012, № 2)

*          *         *

Мою жизнь я осознаю содержательной и драматичной с момента самой удивительной встречи, определившей мою судьбу на полвека вперёд. Это встреча двух людей, которая могла и не состояться, и тогда не состоялось бы ничего отдалённо похожего на то, что смело можно назвать Исключительной судьбой, или неповторимой историей о Новом человеке, – Александре Зиновьеве. Наша с ним круто замешанная судьба родилась в результате этой встречи в Институте философии АН СССР 1-го октября 1965 года…

Трудно это – восстанавливать в памяти события почти полувековой давности. Ведь нам — Александру Александровичу и мне – не пришлось жить камерно, в тиши подмосковной академической или цековской усадьбы, чтобы умиляться красоте и гармонии окружавшего нас мира. Событий и переживаний, выпавших на нашу долю, хватило бы наверно на несколько детективных и исторических романов – настолько закрученными и неожиданными оказывались порой переплетения обстоятельств, – и случайных, и запланированных разными людьми и разными службами. Порой  бывало непросто отличить друзей от недругов, коллег от конкурентов, преданных защитников от коварных предателей.

Александру не было свойственно идти на поводу у обстоятельств: он сам олицетворял собою историю и осознанно творил все шаги и уровни своей исключительно непростой жизни. Это был человек новой формации, Новый человек, задавшийся идеей идти по жизни, не склоняясь перед трудностями, не теряя чувства высокого человеческого достоинства. Он гордо нёс знамя свободного гражданина, которому посчастливилось родиться в стране реализованной утопической мечты, родиться после Великой Октябрьской социалистической революции, 95-летие которой в 2012 году не отметило обычно чувствительное и отзывчивое на даты, юбилеи русское общество.

*          *         *

Меня, в общем-то, не удивила статья Виктора Шейниса «Поездка в город Чехов. Потаённые архивы» (см. «Независимая газета», НГ-Exlibris, 13 мая 2004 г.) по поводу уничтоженных архивов, в том числе и 35 папок КГБ СССР из необъятного дела А.А.Зиновьева. Те, кто руководил этим ведомством в начале 90-х годов, отдавали себе отчёт в «горючести» хранимых материалов – документов эпохи глобального доносительства. Многих из авторов этих подмётных писем уже нет в живых, но некоторые ещё ходят по земле и тихо радуются, что все их непристойные деяния прошли шито-крыто: уничтоженные папки уже не восстановишь. Но я хорошо знаю,  не понаслышке,  работу и смысл существования архивов и потому убеждена и верю, что где-нибудь на каком-то этаже государственного архива КГБ лежат, если не оригиналы, то, по крайней мере, копии этих папок.

А.А. Зиновьев - фронтовик. Фото из архива О.М. Зиновьевой

*          *         *

В любом случае я в известном смысле сама являюсь артефактом тех лет. Я хорошо их помню, помню людей, помню удушливую атмосферу нашего философского общества в те далёкие 70-ые годы. И уж точно всегда буду помнить, чего это всё стоило моему Александру.

*          *         *

А архивы хранят в своей памяти разное, они показывают, кто – враль, кто – позёр, кто – отступник, кто – постыдный сексот, кто доносит на других, дабы отвести от себя оправданное подозрение в нечистоплотности.

*          *         *

Институт философии АН СССР. Жёлтое здание на Волхонке, как мне объяснила Вера Васильевна Малкова, работавшая тогда начальником отдела кадров института. Поступая туда на работу, я в меру юношеской беспечности (хотя уже пришлось пройти через свои трудности и переживания) даже отдалённо представить себе не могла, что меня ждёт впереди и во что выльется этот первый день моей работы в академическом институте.

Моя комната на 5-ом этаже, табличка МЕСТКОМ.

Пустые коридоры, покрытые ковровыми дорожками. Сплошь все очень взрослые люди, пожилые. Похоже, что не люди, а ходячие категории…

И в первый же день моей работы в Институте ко мне в комнату вдруг врывается, как шаровая молния, молодой, красивый, фантастически привлекательный, вылитый поручик Лермонтов. То был Александр Александрович Зиновьев – человек исключительных характеристик.

*          *         *

Часто, по необходимости,  возвращаюсь к первым впечатлениям от встречи с четой Смирновых у них дома в районе Звёздного бульвара, куда однажды меня пригласил Александр Александрович по случаю дня рождения одного из логиков. Не буду останавливаться на деталях и мелочах, чтобы не потерять главное: мгновенно схваченное мною недоброжелательство, даже враждебность, по отношению к Зиновьеву, исходящие от хозяев дома. Так уж я была устроена, что на всё, прямо или косвенно касавшееся моего избранника, я реагировала с неожиданной для меня самой обострённой женской интуицией.

Когда Александр Александрович провожал меня домой, сама я не стала начинать разговор на тему необычного ощущения беспокойства и тревоги, испытанного мною тогда. Но он спросил меня о впечатлении от вечера и от хозяев. Я пыталась было уклончиво и вежливо ответить, но он настоял, чтобы я была откровенна, что и пришлось сделать. При этом он как-то доброжелательно говорил о них, что вдвойне затрудняло мой ответ. Тем не менее, откровенно сказала, что они не питают по отношению к Зиновьеву тех добрых чувств, которые испытывает к ним он, скорее наоборот. Он возразил, что у него со Смирновыми хорошие, в том числе и профессиональные, отношения, что они  работают вместе, он рекомендовал их на работу в сектор логики, приглашает их принимать участие в коллективных сборниках и т.д. Я осталась неколебима в своей позиции: они недруги, и Александр должен быть готов к неприятным неожиданностям с их стороны. Он только рассмеялся в ответ и заметил, что я ещё маленькая и плохо разбираюсь в людях.

Да и не разбиралась я в людях вовсе! Но любя его по-настоящему, чувствовала волны, исходившие из его многочисленного окружения, и волны эти были разными. Чувствовала нюансы, настроения, переживания и  восприятие Зиновьева этим окружением.  Я не смогла забыть это чувство беспокойства, желание загородить и защитить моего Александра от подобных людей. Поэтому события, развернувшиеся впоследствии, подтверждали – и не раз – оправданность сигналов моей тревоги в отношении Зиновьева. Мои своеобразные внутренние антенны всегда реагировали безошибочно. Похоже, Апполинария Васильевна – мать моего мужа – в последние минуты жизни не зря доверила его мне и передала под мою охранную любовь её самого необыкновенного  и дорогого сына, её Сáнюшку.

*          *         *

Александр Александрович рассказывал мне много разных историй из студенческой жизни, кстати, в том числе и о нестерпимо ревнивом к нему отношении со стороны Ойзермана и его верных учеников Мамардашвили и Ильенкова. Конечно же Александр выходил за привычные рамки философии и философов. Человек с неординарным мышлением, обаятельный и привлекательный в спорах, он притягивал людей и великодушно прощал им их человеческие слабости, но… до определённого предела. Когда речь заходила о принципиальных для его жизненного кредо позициях, он был нетерпим и беспощаден.

Однажды на экзамене по истории зарубежной философии Александр ответил всё по билету, но Ойзерман собрался поставить ему «4». Студент-фронтовик спросил, а почему не «5», Ойзерман ответил, что какая разница, — у Зиновьева всё равно все пятёрки. И тут сработала позиция принципиальности. Вообще-то он относился довольно безразлично к часто неадекватным оценкам. Но тут Александр заявил, что потребует создать специальную комиссию, которой он будет сдавать экзамен, т.к. знает предмет не хуже Ойзермана. Собралась специальная комиссия, Александр, как и следовало ожидать, получил «5»… Это всего-навсего лишь один из многочисленных, но характерных эпизодов из серии «укусы лилипутов». К сожалению, и укусов, и лилипутов было великое множество.

*          *         *

Достоверно и отчётливо помню события ноября 1971 года, когда в роддоме я получила тревожную записку Александра о заседании сектора логики в Институте философии АН СССР, где на него уже открыто ополчились сотрудники сектора Смирнов, Пятницын, Субботин, некоторые другие, отказавшись утвердить к публикации его очередную логическую книгу, монографию «Логическая физика», придравшись к содержанию. Скорее всего, они ничего в работе не поняли. По-видимому, сказались также уже давно копившиеся ревность, зависть к научным успехам, растущему авторитету Зиновьева.

Заведующий сектором логики Пётр Васильевич Таванец высоко ценил Александра Александровича как выдающегося логика, автора блестящих монографий, переведённых на европейские языки и как создателя самостоятельной логической школы, широко известной за пределами СССР. Ценил также его эрудицию и глубокую погружённость в культуру. Было захватывающе интересно слушать многочасовые разговоры двух интеллигентов  о живописи, архитектуре, кино, литературе и театре. Я боялась даже слово пропустить. Мы дружили домами, встречались в Доме учёных. Часто в разговорах принимал участие его талантливый сын – Дима, студент Института иностранных языков. Димка очень тянулся к Александру Александровичу, ему нравилось бывать у нас дома, слушать вместе песни Адамо и говорить о французской живописи. Перед своим трагическим концом, декабрьским вечером накануне Нового, 1967 года, он стремился попасть к нам и поговорить о чём-то важном с Александром, который чутко относился к сыну Петра Васильевича и догадывался о его проблемах. Но Димку удержали «друзья» родителей и тем самым воспрепятствовали откровенному, наверно, необходимому и, не исключаю, спасительному разговору. В ту морозную декабрьскую ночь он покончил с собой, выбросившись из кухонного окна их квартиры на проспекте Мира…

Пётр Васильевич, будучи заведующим сектором логики в Институте философии, отличался редкой деликатностью, мягкостью и понятным желанием после всего пережитого всячески избегать конфликтов. Тем не менее, они назревали, с поводами и без.

Мне было видно, что жену Смирнова, Е.Д., отличала тихая и разъедающая ненависть к Зиновьеву, в чём можно было убедиться на ряде её поступков, в том числе банально-бытовых поступков. Она привнесла много такого в конфликтную ситуацию, потом переросшую в открытую войну против Зиновьева, на что сам Смирнов, может быть, и не решился бы. Сектор логики Института философии АН СССР и кафедра логики философского факультета МГУ, где работала Е.Д., в силу немногочисленности отечественного отряда логиков общались и сотрудничали друг с другом. Поэтому обстановка, создавшаяся в секторе, не могла автономно разворачиваться без участия кафедры логики, которую тогда возглавлял Зиновьев. Здесь были претенденты и желающие занять высокую позицию заведующего кафедрой. Но ведь дело было не только в заведовании кафедрой!.. Достаточно вспомнить А.А. Старченко, непонятно каким образом ставшего спустя десятилетия председателем Совета ветеранов МГУ, хотя на войне он и пороха не нюхал, как говорил Александр, но следить и доносить «куда надо» умел. А был ещё и Войшвилло… И другие…

*          *         *

Доносы и жалобы всех сортов и мастей в изобилии строчились и направлялись в разные адреса – в отдел науки и высших учебных заведений ЦК КПСС, в Президиум АН СССР, в ректорат МГУ, в КГБ. Главное, что объединяло эти жалобы, – фигура Александра Зиновьева с его международной известностью, зарубежными публикациями, контактами с иностранными коллегами (в т.ч.  в капиталистических странах), многочисленными студентами и аспирантами из Советского Союза, Швеции, ГДР, Кубы, Польши, Болгарии,  влюблёнными в яркого, отличавшегося от тусклых фигур, профессора Зиновьева. Его лекции были наполнены светом просвещения, живостью изложения, творческим подходом, масштабностью личности, человеческой привлекательностью, опытом войны, – всем тем, что выгодно отличало его  и от других профессоров, преподавателей, и от сотрудников как в Институте философии, так и на кафедре в МГУ. Студенты тянулись к нему, он умел так заразительно вовлечь в свои занятия и в проблемы, что это как-то сразу становилось для молодёжи решающим элементом их жизни. Так они и ходили стайками за Зиновьевым, увлечённо занимаясь вопросами многозначной логики, комплексной логики, логической физики и др. Он втягивал их в научную работу, заставлял часами и днями ломать голову над проблемами, над которыми работал сам.

Зиновьев широко публиковался в журналах и сборниках, которые издавались не только в СССР, но и за границей. А заграница тогда была чем-то запредельным. Подумать только: Финляндия, Венгрия, Польша, Австрия, ГДР, ФРГ, Болгария, Швейцария, Дания, Голландия, США… Вышеуказанному кругу «коллег» и «соратников» такое и не снилось. Поэтому единственной реакцией, понятной и доступной для них, было желание раздавить Зиновьева и всё то, что было связано с его небывалой известностью и ролью в науке и образовании.

*          *         *

Кроме МГУ и АН СССР были ещё и журнал «Вопросы философии»,  экспертная комиссия ВАК. И там был востребован как знак высочайшего качества профессор А.А.Зиновьев. То были сообщающиеся сосуды – все перечисленные площадки, где так или иначе скрещивались философские копья, где Зиновьев побеждал, будучи по-своему охраняем советской властью и теми полномочиями, которыми он был наделён. И так как ему никогда не было свойственно «погреться»  или воспользоваться возможностями положения начальства, то он по-своему мешал тем, кто кроме академических претензий к моему мужу, еще хотели и попользоваться теми благами, которые в большей или меньшей степени  давали вышеуказанные полномочия. Как неоднократно повторял Мамардашвили, Зиновьев жил на котурнах. Фронтовик был неумолимо честен, бесстрашен, принципиален и последователен во всех своих поступках, никогда не задумываясь о тех привилегиях, за которые сражались другие.

*          *         *

Не поняла я одного: как Мамардашвили мог позволить себе утверждение, что всё, случившееся с Александром, – его невероятная жизнь, война, аресты, голод и бесстрашие, – выдумка!? Так, может, и его, Мамардашвили, докторская защита в Тбилиси, где официальным оппонентом выступал как раз мой муж, крайне сдержанно среагировавший в особенности на 2-ю главу защищаемой диссертации (подозрительно похожую, кстати, на некоторые тексты Зиновьева), это что – тоже выдумка?!

Мамардашвили много сделал в среде своих философских поклонников для того, чтобы настроить их против Зиновьева, «развенчивал» его, придавая своей гуру-позиции убедительность и непогрешимость истины в последней инстанции…  С пеной у рта доказывал он и западным журналистам, что не надо доверять Зиновьеву, – он и экстремист, он и губит всё прогрессивное в советской философии, он и «заложил» передовые отряды борцов с застоем (хотя, как известно, как раз Зиновьев и олицетворял весну советской философии в 50-ые годы…).

*          *         *

Как они всё же похожи – крайние либералы и крайние патриоты, как они, увы, неоригинальны. Ведь В. Бушин, бедняга, на старости лет тоже утверждал, что с Зиновьевым ничего подобного не произошло…

К этой категории «светлых» личностей имеет смысл добавить и «плюющегося» разоблачениями Кургиняна, которого опять власти полюбили за «чистоту» его помыслов. Я пригласила его посетить выставку «Зиновьев≡Время≡Вперёд!» в Музее истории МГУ, чтобы без свидетелей объяснить ему некоторые положения кодекса приличного человека. Но он испугался вдовы.

*          *         *

А к какой категории отнести Б.Кедрова, сильно опасавшегося за судьбу моего мужа и потому сделавшего всё, чтобы Зиновьеву, единственному приглашённому из СССР на логический симпозиум в Финляндии, не разрешили лететь туда? Встретив меня, он сказал: «Оля, мы боимся за Александра Александровича – ведь к нему на Западе проявляют такое внимание, как бы не спровоцировали чего-нибудь неподходящее. Я сказал (откровенно так!), что А.А. не может полететь из-за болезни дочери. Если хотите, я полечу вместо него и прочитаю его доклад!».

*          *         *

Были горячие заседания редколлегии «Вопросов философии», после которых те, кто поумнее, забирали свои работы на доработку, услышав то, что говорил Зиновьев о «вкладе в науку» в той или иной статье, делая при этом пометки на полях «бск», что означало «бред сивой кобылы». Однажды Копнин заявил, что после похвалы Зиновьева он, пожалуй, – от греха подальше – заберёт на доработку свою статью.

Зиновьев был неудобен своими чеканными приговорами, и тогда консерваторам-академикам и их прогрессивным либеральным соавторам становилось не по себе от его бесстрастной оценки. Стало совсем нехорошо, когда Александр Александрович указал редколлегии на недопустимо высокое упоминание к месту и не к месту имени генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева на страницах журнала. При этом он заметил, что даже в  самые мрачные времена махрового журнала «Под знаменем марксизма» не бывало такого массового и буйного пресмыкательства перед тогдашним вождём  Сталиным. Либеральной редколлегии, которая хотела делать своё, сакральное, либеральное дело, не понравилась эскапада Александра Зиновьева. Возмутился Мамардашвили (к которому я вернусь позднее), возмутились Замошкин, Грушин, Фролов – передовой отряд шестидесятников, которые, как кроты истории, делали своё, шестидесятническое дело.

А Зиновьев в эти игры не играл. Он умел и думать, и высказываться, и действовать, и нести ответственность самостоятельно, не нуждаясь в коллективном одобрении. Он  демонстративно выходит из редколлегии журнала. Одновременно начинают чинить препятствия в публикации статей его аспирантов, да и его статьи почему-то не попадают в очередной номер…   «Это не главное, статьи твоих аспирантов, – заявил при нашей последней встрече на пороге Института философии временно исполнявший обязанности главного редактора Мамардашвили, т.к. Фролов был в отпуске, и по идее «друг» должен был бы пропустить статьи учеников Зиновьева, если Фролов не пропускал, – это мешает нашему общему делу»…  Начинает срабатывать коллективная самозащита от взрывателя умов, неумолимого и беспощадного Зиновьева, одинокого путника, который далеко идёт.

Супруги Зиновьевы. Фото из архива Ольги Зиновьевой

*          *         *

Но ведь кроме прогрессистов существовал ещё и огромный отряд старорежимных мастодонтов – Константинов, Митин, Каммари, Степанян, Юдин, Иовчук, Модржинская, Ойзерман… Не говоря уже о бдительных товарищах из идеологических отделов ЦК КПСС, которые тогда курировал супербдительный секретарь ЦК КПСС по идеологии Суслов.

И тут мы могли наблюдать удивительное единение, прямо-таки братание в идеологических окопах, когда улюлюкающая толпа прогрессивных консерваторов (или консервативных прогрессистов?) договорились, наконец, с презираемыми мастодонтами о главной жертве, годами мешавшей им жить и работать, чувствовать себя первыми из первых. Modus Zinoviev. И машина карательного общественного мнения, машина «праведного гнева» заработала  полыхающими кострами как в достославные времена инквизиции, когда не надо было доказывать вину уже найденной жертвы. В эту полыхающую разборку были вовлечены и издательство «Наука», и издательство «Мысль».

Как оживились спецотделы во всех сферах! Как все стали припоминать  неслучайные, – вдруг это стало очевидным! – фразы Александра Зиновьева; его бескомпромиссную позицию – касалось ли это событий в Венгрии в 1956 году; введения советских войск в Чехословакию в 1968 году; подписания ли по этому поводу писем протеста Юрием Гастевым и Виктором Финном; мировой карты «невыездов за рубеж профессора Зиновьева». Его издевательских, безразличных по отношению к последствиям, высказываний по поводу «шедевра» советской партийно-исторической литературы, чем явилась «Малая Земля» Брежнева для советского читателя; его прижизненные блистательные карикатуры на Брежнева и многое другое…

Главное, что «жертва» не пряталась, не принимала спасительные позы фрондирующего (в общем-то, не сильно запрещённого) либерализма. «Жертва» шла с открытым забралом, не зная другого поведения, кроме публичности и бесстрашия, кроме желания успеть высказаться, и высказаться однозначно до конца.

А тут, в 1974 году, совсем некстати для логического и философского окружения подоспело избрание профессора Александра Зиновьева в Финскую академию наук, именно его, за его особенный вклад в мировую науку, за создание исключительной, советской логической школы…

Поэтому впоследствии, в 1976 году, учреждённая комиссия по шельмованию научных результатов моего мужа, по дезавуированию его ломоносовской позиции в науке, та комиссия, в которую охотно вошли Ойзерман, В.Семенов и Э.Ильенков, стала логическим завершением этого процесса. Её выводы отвечали настроениям, ожиданиям возмущённой общественности, которая уже не могла больше выносить феномен Александра Зиновьева и которая под разными предлогами боролась с «культом личности Зиновьева». В самом деле, мало того, что он состоялся в большой науке, так он стал ещё и писателем, автором бестселлера «Зияющие высоты»! И все накопившиеся претензии, обиды, комплексы неполноценности и бездарности вырвались наружу. Гудели лестничные площадки Института философии и Института экономики, смаковались подробности в Президиуме Академии Наук, рассказывались небылицы, городили  невообразимое, с горящими глазами и пламенеющими щеками торопились рассказать всему миру такооое! И – самое важное – поскорее успеть отмежеваться от страшной фигуры Александра Зиновьева.

Старались кто как мог. Кто преследовал оставшуюся независимой аспирантку Асю Федину; кто под шумок быстренько снимал все ссылки на Зиновьева в своих авторефератах; кто впопыхах переписывал куски из книг Зиновьева, выдавая это за свою интеллектуальную продукцию. А кто-то на всякий случай перебегал дорогу перед трамваем, чтобы – не дай бог! – не встретиться лицом к лицу с Александром или со мной.

Кроме сотрудников КГБ, никто из полыхавших праведным гневом не задался вопросом: а почему же это Зиновьев написал такую книгу? Что было причиной и поводом? Как сложились обстоятельства, в результате которых он был лишён кафедры логики в МГУ, почему перестали публиковаться его статьи и статьи его аспирантов, которых открыто принуждали искать себе другого научного руководителя? Что за атмосфера сложилась в секторе логики и в советской философии?..

Слишком очевидны ответы. Очевидны те, кто несёт ответственность за преследования Александра Зиновьева, кто изымал его работы из всех библиотек в 70-ые и последующие годы, кто усиленно до сегодняшнего дня делает вид, что не было выдающегося русского гения в мировой науке. Это и те, кого я уже назвала, и  неназванные «герои» – логики, философы, социологи. Это те «обстоятельства» времени и места, которые дружно убивали точку роста советской и мировой мысли. Это те «судьи», кто голосовал против избрания Александра Зиновьева в АН СССР, а потом и в РАН, кто лицемерно сочувствовал, уверял в чистоте намерений, но тайно голосовал против. По тому же сценарию Зиновьеву не присудили Государственную премию.

Много чего занимательного происходило в наэлектризованном Александром Зиновьевым научном пространстве Советского Союза и позднее – нынешней России.

*          *         *

«Достойным» завершением  травли выдающегося логика современности стало постыдное заседание сектора логики Института философии АН ССС 19 января 1977 года. На нём должен был формально пройти утверждение на занимаемую должность старшего научного сотрудника звезда советской логики профессор, д.ф.н. Александр Александрович Зиновьев. Сектор, который он создавал вместе с Таванцом, сектор, в котором работали его коллеги и ученики, этот сектор сделал всё возможное, чтобы не оставить Зиновьева на дальнейшую работу. Как следует из протокола заседания сектора и что отражено в трудовой книжке моего мужа в приказе № 24 от 19/I-77, «освобождён от занимаемой должности в связи с неизбранием его в должности на новый срок». Но та же самая трудовая книжка Зиновьева, копия которой лежит в витрине Зиновьевского зала в Институте философии РАН, красочно и многократно повествует о многочисленных премиях и благодарностях за опубликованные работы, за вклад в науку… Самое интересное, что задолго до заседания сектора и до голосования должность Зиновьева была уже заранее предложена малоизвестному логику Пятницыну.

Как мы узнали много позднее от симпатизирующих нам людей, всей этой вакханалией дирижировала чета Смирновых, захвативших руководство логикой как на философском факультете МГУ (кафедрой теперь А.А.Зиновьев не заведовал и уже не работал там профессором), так и в секторе логики ИФ АН СССР, (П.В. Таванец, так и не оправившийся после трагедии с сыном, фактически отошёл от дел), при явной и молчаливой поддержке других сотрудников сектора и кафедры.

А.А. Зиновьев. Фото из архива О.М. Зиновьевой

Открытое сопротивление оказала оказавшаяся, по сути, единственным стойким бойцом, аспирантка Александра Александровича Анастасия Федина. У неё могла бы состояться блистательная карьера в логике, т.к. к тому времени, плодотворно работая под руководством Зиновьева, она успела зарекомендовать себя в мировой логике уже опубликованными работами. Уничтожали не только Зиновьева, но его школу, его учеников и последователей. Искореняли тем самым просвещённый и независимый дух Александра Зиновьева из советской и потом из российской науки.

Поэтому высказывание нынешнего зав. сектором логики в ИФ РАН Карпенко в его ответах на анкету для книги «Коллективный портрет А.А.Зиновьева» (опубликовано к 90-летию в издательстве Канон+), что у Зиновьева почему-то не было школы и не было учеников, – это, мягко говоря, неприличная, малодушная подмена причины и следствия. Уж кто-кто, а Карпенко хорошо информирован о событиях в истории советской логики 60-70-х годов 20 века, в том числе о том, кем и как громилась школа Зиновьева, и почему она трудно возрождается сегодня.

Не подобает, однако, все грехи нашей истории сваливать на КГБ, когда такую прыть проявила профессиональная среда, философская общественность, исторгая, выкорчёвывая из себя мысль и фигуру Александра Зиновьева и добровольно проявляя себя в роли карательных органов.

*          *         *

Мне всё же придётся назвать имя ещё одного человека, сыгравшего незавидную роль. Как рассказал мне Александр, когда он, старший лейтенант авиации А. Зиновьев, вернулся с фронта, то привез с собой уже упоминавшийся чемодан рукописей. Он показал их двум писателям. Один из них – светлой памяти Константин Симонов, который высоко оценил литературный дар молодого офицера, но посоветовал уничтожить опасные рукописи. При этом он спросил, не показывал ли Александр эти рукописи ещё кому-либо. Александр назвал имя второго человека – писателя Василия Ильенкова, отца Эвальда Ильенкова. Услышав это имя, Симонов переменился в лице и прокричал буквально: «Парень, беги, вырви рукопись из его рук!» Симонов точно знал, что последует потом. Что, собственно, и произошло. Единственно, что Зиновьев всё-таки успел заскочить в квартиру писателя и схватить со стола свою разложенную рукопись, примчаться домой и сжечь её. Когда вечером того же дня появились представители НКВД, то ни одной странички уже не удалось найти, хотя они целенаправленно искали именно рукописи фронтовика…

Какая трагическая цепочка событий и карусель имён. Один, Василий Ильенков, в 1946 году успел донести на Александра в НКВД, другой, Эвальд Ильенков,  фронтовик, вошёл в 1976 году в состав комиссии по шельмованию Зиновьева. В декабре того же года Эвальд Ильенков покончил с собой.

Тридцать послевоенных лет из яркой жизни необыкновенного человека, героя без страха и упрёка, настоящего рыцаря истины, бесстрашного бойца, сопровождались неусыпным контролем со стороны власти, но не только её. Кто-то лицемерно утверждал, что хочет спасти Зиновьева от него самого. Кто-то боролся с моцартовским гением нашего современника. Кто-то откровенно «кусочничал»  на великодушии моего мужа, щедро делившегося своим талантом. Кто-то, признаваясь в содеянном, приходил к нам домой и размазывал слёзы на щетинистых щеках.

Прометей, пророк и мыслитель, гордость настоящей науки без государственных и партийных границ родился слишком рано, сформировался слишком рано, разобрался и заявил о себе во всём непозволительно рано. И всё же сумел состояться, раскрыться всеми гранями своего дарования в недрах нашей необыкновенной страны, строившей светлое будущее для всего человечества из самого противоречивого человеческого материала по имени «гомо советикус».

*          *         *

…Слава богу, встречались в его и нашей жизни глубоко порядочные люди, наделённые совестью и способностью понимания всего происходящего. Но нельзя было требовать от этой горстки замечательных людей, чтобы они шли на баррикады. У них была своя жизнь и свой выбор, и это было правильно. Осознание, что мир вокруг нас не был пуст  (в особенности после выхода «Высот» в 1976 году), что в нём присутствует такая важная составляющая человеческой жизни, как круг друзей, – это, пожалуй, и было главным утешением для Александра в той ситуации. Нас регулярно навещали Женя Никитин, Борис Драгун, наша Ася, Вера Васильевна Малкова, Изольда Щедровицкая, Клара Ким, Инна Фиалкова, Карл Кантор, Наташа Осьмакова, Дима Ханов, Гарик Яковлев, Валентин Марахотин, Раиса Лерт,  Игорь Шарыгин, Пётр Эгидес, Тамара Самсонова, Наталья Столярова, Владимир и Аида Сычёвы, Софья Каллистратова, Венечка Ерофеев, Вадим Космачёв, Сергей Есаян, Сергей Орехов, Дима Орлов, Андрей Голицын, Евгений Амбарцумов… Ну, и конечно же, наши дети, братья, сёстры, племянники, которые бесстрашно ходили к нам,  в наш беспокойный дом на ул. Кедрова, д.13, корп.1, не боясь последствий, т.к.  решительно оставались на позиции порядочных людей. Но им досталось и при нас, а уж после нашего «добровольного» отъезда 6 августа 1978 года  — и подавно. СПАСИБО ВАМ ВСЕМ ОТ СЕРДЦА И ДУШИ!

Чего стоила незабываемая наша встреча с  Надеждой Мандельштам! Как ждала она прихода Зиновьева, прижимая к груди «Зияющие высоты». А когда мы пришли, за спиной Александра увидела меня и сказала: «А, вот в чём дело! Я же знала, что за этим стоит любящая женщина!». К тому времени мы уже прочитали её мемуары и мемуары других интересных людей. Но по сей день, а тогда и подавно, именно мемуары Надежды Манадельштам потрясли меня высокой силой любви, интеллигентности и умения соблюсти дистанцию,  выведя себя далеко за пределы её повествования об Осипе. Предельно скромно, без  намёка на нарциссизм, объективно и полно писала она о своём муже. По впечатлению, оставшемуся у меня от этой книги, она – героиня  этих мемуаров. Потрясающе написанная книга о пережитом, о непридуманном, просто и скорбно. Её «женские» мемуары – безусловный образец интеллектуального вкуса и высочайшего качества в этом непростом жанре.

А неожиданные конверты с поддержкой, которые мы получали от Петра Капицы, избранного в ту же Академию наук Финляндии в том же, 1974 году…

Бывало, дверь в нашу квартиру на ул.Кедрова не успевала закрываться за одним посетителем, как приходил уже другой. Однажды Ася спросила, почему у меня появляется такое отстранённое выражение лица, когда приходят гости. Я ответила, что в этот момент я соображаю, что лежит на полках нашего пустого, как во времена военного коммунизма,  холодильника, и что можно из этого приготовить. Если, например, есть лук и кусочек сыра, то будем готовить спагетти на всю компанию.

*          *         *

Незабываемым и саднящим душу останется период страшной пустоты, безлюдья и умершего, а потом и вовсе отключенного телефона в период с конца августа 1976 года по февраль 1977-го… Радио, газеты, журналы, телевидение на Западе кричали, разрывались от восторга перед новым русским литературным гением, сотни и сотни статей и передач. А дома, на Родине – информационный карантин, медийный вакуум, испуг в глазах бывших коллег, потёртые от частого повторения  упрёки вроде «А о ребёнке вы подумали?».

И КГБэшная слежка, посты около дома и на лестнице, между этажами, провокационные письма и вызовы в разные организации, вроде Севастопольского райисполкома, куда по повестке в неприёмный день вместо мужа пошла я с Полинкой. Гулкая пустота заведения, застывшие маски сотрудников, когда я назвала по фамилии, а не по имени и отчеству, председателя райисполкома Щелкунова. В большом кабинете чиновник сидел, отгородившись от нас большим канцелярским столом,  с лицом, отразившим оторопь, т.к. по идее должен был прийти Александр Зиновьев, а пришла я с Полинкой.

– Здравствуйте, я пришла по Вашему приглашению. (В ответ молчаливый кивок). Я, пожалуй, сяду, коли Вы не предлагаете.

– Но должен был прийти Ваш муж.

– Он занят.

– И чем же это он занят? Он ведь безработный! (саркастически).

– Что Вы, у него много дел. Книги, статьи…

– И где же это он работает?

– Дома.

– А вы знаете, что по советскому законодательству он тунеядец?

– Неужели? Человек провоевал всю Великую Отечественную войну, проработал в МГУ и Академии наук, только трудовой стаж 27 лет, – и вдруг «тунеядец»?

– Ну, ведь он сейчас официально нигде не числится. А у нас в Советском Союзе все должны работать. У меня есть интересное для него предложение по трудоустройству. Вот, он может поехать в Новосибирск, работать лаборантом…

– Боюсь, он с этим не справится. Ведь он только академик, доктор наук и профессор…

– Его лишили всех званий!

– Но не смогли лишить знаний и авторитета в мировой науке…

– Ну, хорошо. А чего это вы с ним нянькаетесь? У него свои счёты, а Вы молодая. – Пусть он занимается,  чем хочет, а мы (райисполком? горком?  партия? правительство?) поможем вам поступить в аспирантуру, а дочку устроим в детский сад. Бросайте вы его, тем более что он вас намного старше.

– А как бы Вы отнеслись к тому, если бы вашей жене предложили то же самое?

– Моя жена не оказалась бы на вашем месте!

– Это верно.

– Так вот, пока с вами разговаривают, а потом будете проситься, вас никто и нигде не примет! Приползёте на коленях, умолять будете!

– Нет, это вы будете просить нас. До свидания. (В ответ что-то нечленораздельное, возмущённое, плюющееся. Его можно было понять: ведь он не смог выполнить поручение высшего начальства).

*          *         *

Были и другие, аналогичные встречи с начальниками разных сортов и уровней, но модели поведения были у них какие-то одинаковые, штампованные. Отличались они друг от друга только дощечками на дверях кабинетов.

К этой серии относится и наша последняя встреча с официальным начальством в Советском Союзе, на сей раз речь идёт о приёме в ОВИР, тоже в неприёмный день.  Конец июля 1978 года, среда, Колпачный переулок, кабинет начальника ОВИРА товарища Иванова (потрясающее совпадение — когда мы вернулись на Родину в 1999 году, и я обратилась в ОВИР с какими-то документами, то начальник носил ту же фамилию Иванов. Очевидно, это аттрибутивное приложение к высоте занимаемого поста. Может, его фамилия в действительности была какой-то иной?). Нас провожало большое количество друзей, которые остались на улице, будучи готовыми к любой провокации, например, в виде «воронка», в котором нас могли увезти куда угодно.

– Здравствуйте. Получите документы на выезд в ФРГ до 6 августа.

– А если мы не захотим поехать?

– Тогда бесплатно поедете в другую сторону, на Восток или на Север. По отдельности, лишённые родительских прав, у дочери  будет изменено имя, и её поместят в отдалённый детский дом.

– А к чему такая спешка? (Потом мы поняли, почему именно не позднее 6 августа 1978 года – см. «Ведомости Верховного Совета СССР»).

– Боюсь, иначе вы успеете изуродовать всех наших сотрудников.

*          *         *

То был откровенный намёк на историю, незадолго до этого разыгравшуюся у нас на лестничной площадке, когда двухкилограммовым латунным пестиком я защищала Александра от верзилы, притворившегося пьяным. Он пытался задушить моего мужа, возвращавшегося со встречи с иностранными журналистами, и вместо того, чтобы врезать нападающему по затылку (я отдавала себе отчёт, что тогда мне наверняка припишут уголовное дело), всю силу ненависти к мерзавцу я, защищая мужа, вложила в удар пестиком по правому плечу. Раздался хруст перелома, рука «пьяного» провисла, как плеть, он отпустил мужа, повернулся ко мне и трезвым голосом произнёс: «Во даёт!… Во даёт!» И  пошёл вниз к ожидавшим его товарищам по службе.

Жена и соратник Александра Зиновьева, советского и российского философа, логика, социолога, писателя. Российский общественный деятель, руководитель «Биографического института Александра Зиновьева», руководитель Международного научно-образовательного центра имени А.А. Зиновьева ФГП МГУ имени М.В. Ломоносова, сопредседатель Зиновьевского клуба МИА «Россия сегодня», президент Международного общества «Россия — Германия».