В школе она была тихая и невидная: носик, ушки, челочка, серые глаза с прозеленью печали, правда, высока ростом и стройна, но не было в ней яркости более удачливых сверстниц, как не было дорогих нарядов, польской косметики и модных туфель на платформе.
Мы со Столяровым не ругались, не дрались, не портили тетради и давали списывать друг другу, а если во время урока случайно касались локтями, вежливо отодвигались. Как будто по парте проходила незримая граница двух личных пространств, которую мы никогда не нарушали.
И была одна странность: казалось, здесь жил старый холостяк. Все было запущено, давно не проветривалось и не убиралось. Видно, что в углы, в шкафы, на полки годами никто не заглядывал.
С этим писателем она познакомилась на дне рождения подруги, переехавшей жить в Москву — ее мужа перевели на работу в министерство.
Маша вдруг поняла, что наконец-то она совершенно свободна. Так свободна, что может безболезненно перебрать весь свой прошедший роман и заново нанизать его на память, включая даже последнюю, самую колючую из бусин.
О подводный мир безъязыкий, туман, весло. Пионер-горнист, отверни от небес пылающее жерло, опусти-ка вниз.
…Конечно, во всем был виноват этот идиот-шофер! Надо же так умудриться — сдавая задним ходом, и при этом не глядя ни в камеры, ни в зеркала, он зацепил новехоньким, два месяца как из салона, «Лексусом» какое-то глупое малобюджетное корытце.
Сама жизнь его похожа на сюрреалистический роман. Представьтесебе малолетнего сына циркового артиста и дочери раввина, оказавшегося в блокадном Ленинграде.
Там, где море по колено, там, где сосны-великаны, ни гранатов, ни Шопена, только бульканье стакана, да обветренные чайки вечно начеку…