Вечер накануне очередного, двадцать восьмого дня рождения. Завтра на работу идти не надо — Боря Кулагин, которого сослуживцы ласково называли «Килограммчик» (или «КГ»), попросил день в счет отпуска. Не хотелось появляться на людях. Придут сослуживцы — «Боря, Боря, Боря, Боря, пей до дна!», профсоюзная, партийная... Опять же вечно не вовремя появляющийся Михаил Арзамасович — поразительная все-таки способность! — с его неуместными партийными идеями. Интересно, они все-таки родственники с Архистраховичем или так, однофамильцы? Какой-то туман в голове. Не вспомнить — у кого же он все-таки отпрашивался? Евгений Тимофеевич, увы, ушел в мир иной. Когда это было — несколько дней назад или полгода уже прошло? А может, это было и несколько лет назад. Во всяком случае, давненько они не ходили вместе, чтобы принять по рюмочке у «полковника Пестеля». Все это было в какой-то очень далекой прошлой жизни. Которая, наверное, уже никогда не вернется. Чудесная прошлая жизнь, полная радужных надежд и предчувствия безбрежного вечного счастья. Прекрасный был человек Евгений Тимофеевич Полупанов, пусть земля ему будет пухом. Всегда симпатизировал КГ и хорошо его понимал. Это он сказал однажды Борису с грустной улыбкой:
— Берегите себя, Борис Илларионович. Боюсь, у вас скоро будут серьезные неприятности. Но я, к сожалению, ничем уже не смогу вам помочь. Рановато появились вы на белый свет. Вы — человек будущего, вам бы родиться лет на пятьдесят позже, а то — и на все сто.
«У кого я сегодня отпрашивался, кто сейчас начальник отдела, не Ивар ли Борисович? — подумал КГ. — Вряд ли, не может такого быть. Это было бы величайшей несправедливостью. А с другой стороны — так устроен наш мир. Нет, не у него я отпрашивался. Он вообще куда-то ушел — по профсоюзной линии, кажется так. Кто же тогда? Что-то вообще у меня сегодня с головкой бо-бо. Прислали, наверное, очередного варяга. Ну да все равно. Может, и не дождаться мне очередного дня рождения. Хорошо, что квартиру свою оформил на маму. Если со мной что случится, они с Фридой переедут сюда, а жилье в Котласе продадут».
КГ подошел к зеркалу. Снял пластырь со лба — пятно настолько побледнело, что его уже почти не было видно. Выходит, что никакой нейтрализатор и не требуется вовсе. Что тогда сказал охранник Димон? «Когда придет время, с вас или снимут обвинение, или, наоборот, огласят приговор, пятно тут же будет снято. Безболезненно и без всякого следа». Похоже, мое время уже пришло. Вот-вот придет. Снимут обвинение или огласят приговор. «To be or not to be? Достойно ли смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивление? И в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?»
Никто ни о чем Бориса не предупреждал. Тем не менее, он надел темный костюм, который берег для самых торжественных случаев. Внимательно осмотрел себя в зеркале. «Галстук следует перевязать, привести в порядок прическу. Шляпа, так… Чуть больше на лоб и немного набок — неплохо сидит. Нестандартно, но и не залихватски. Живо и естественно. Внешность серьезного делового человека. Не без шарма. Пальто? Пожалуй, еще тепло. Но можно и набросить на руку. На всякий случай. Если надену пальто, нужны перчатки. Перчатки хорошие — дорогая лайковая кожа. Пальто и шляпу оставлю пока на вешалке. Возьму, когда буду выходить».
КГ сел на стул в прихожей у входной двери. Новые перчатки плотно облегали пальцы. Начищенные до блеска черные туфли приятно сжимали стопу. Он в порядке. Готов к новому решающему повороту своей жизни. Главное — всегда быть в форме, не оплошать и встретить во всеоружии новые вызовы судьбы. Всю жизнь он боялся что-то упустить, чего-то не успеть, хотел брать от жизни все без разбору обеими руками. Почему он всегда спешил, ни от чего не хотел отказаться? Почему Людвиг так часто называл его свободным человеком? Ведь он, Борис, неизменно был жаден до материальных благ, полон самолюбования и уверенности в своем превосходстве над окружающими. Людвиг забавлялся, играл с ним — змей-искуситель, растлевавший все, к чему бы он ни прикасался, Иуда, предававший его каждую минуту и каждую секунду. Слова Людвига фон Трахтенмейстера, как правило, были полны издевки. Разве сам он, Борис, стал хоть в какой-то степени свободным человеком? Разве он не был в полной мере подвержен абсолютно всем соблазнам, которые встречались на его пути? Может ли он сказать, что цели его всегда отличались бескорыстием и благородством? Скорее наоборот. И это было роковым заблуждением. Сегодня он отлично готов. И совершенно спокоен. Надо принять все как есть. «Все сущее разумно».
«Мое судебное дело длилось год. Год… Мне кажется, прошла вечность — тридцать, сорок, пятьдесят лет, целая жизнь. Неужели я так ничему и не научился — тупой, самовлюбленный упрямец?»
За окном накопилась чернильная синева, а уличный шум начал стихать, когда в дверь позвонили. В коридоре перед лестничной клеткой стояли двое в потертых бесформенных кожанках — бледные, опухшие; мятые кепки надвинуты на уши — глаз из-под козырьков почти не видно. Каждый из них учтиво пропускал другого: состоялся безмолвный обмен любезностями на предмет того, кто должен пройти первым. Для усиления выразительности жестов в ход пошли снятые с голов кепки. В конце концов два довольно полных товарища не без труда вместе протиснулись в прихожую через дверной проем. От одного из них неприятно пахло пивом. Борис стоял перед непрошеными гостями и довольно беззастенчиво рассматривал их.
— Так-так, — КГ задорно щелкнул пальцами обеих рук, будто собираясь приступить к испанскому танцу. — Значится, меня поручили именно вам.
Присланные товарищи кивнули, и каждый взглядом показал в сторону другого. Борис повернулся, обвел глазами квартиру. Подошел к окну: в доме напротив почти везде было уже темно. В одном из освещенных окон видны были две старухи — те самые, что когда-то наблюдали за его арестом. У их ног на полу играли дети. Старухи были заняты вязанием и не обращали внимания на то, что происходило в квартире Бориса.
«Не могли найти для меня нормальных сотрудников. Наняли за копейки каких-то статистов. Бомжей с улицы, а может, и престарелых алкоголиков у пивной. Чуть отскребли щетками от грязи, вот вам по рублю — вот вам ответственное задание государственной важности. Накрыть врага народа в его логове и по возможности ликвидировать. Или как-нибудь по-другому уконтрапупить. Год занимались мною, а теперь надо срочно закрыть дело, списать Кулагина, вычеркнуть из всех возможных списков за ненадобностью и полной исчерпанностью интереса к его скромной персоне. Недорого же они тебя ценят, Борис Илларионович».
Неожиданно он обернулся к ним и спросил:
— Из какого такого вытрезвителя вас выковыряли, господа-товарищи?
— Вытрезвителя? — переспросил один из них, невысокий и довольно миловидный. Он словно советовался с КГ, и уголки его рта растерянно дрожали. Второй, тот, от кого пахло пивом, — довольно рослый, изрядно облысевший человек с большим носом и впалыми щеками, казавшимися чужими в сравнении с его расплывшимся, бесформенным телом, — беспомощно гримасничал, не в силах произнести ни слова. Его глаза почему то затуманились, шея и лоб были разрезаны извилистыми струйками пота.
«Да, ребята, спецы из органов плохо подготовили вас к возможным вопросам», — подумал Борис и взял в руки шляпу и пальто.
Внезапно миловидный, словно очнувшись от спячки, улыбнулся и ласково спросил:
— Борис Илларионович, неужели вы нас не узнали?
Борис недоуменно посмотрел на его доброжелательную улыбку, на потное лицо его партнера — неужели это те самые? Те были совсем молодые и подтянутые. А эти — пожилые, обрюзгшие...
— Айнундцванцих, фирундзибцих — вспоминайте, вспоминайте, что это значит? Это то, к чему призывает партия — помочь слабым встать на путь исправления, раскаяться и разоружиться, — довольно миролюбиво добавил потный.
— Вован и Димон, неужели вы?
— Обижаете, Борис Илларионович, — сказал тот, кого КГ счел похожим на Вована. — Владимир Анатольевич и Дмитрий Онастасьевич, Вов-Ан и Дим-Он собственными персонами. Мы все это время следили за вашим делом, переживали за вас. Вы нам тогда не помогли с пианистом, а мы за вас все равно переживали.
Миловидный держался уверенно, а потный все кивал головой, словно поддакивая своему напарнику. Чувствовалось, что из этих двоих теперь именно миловидный считается главным.
— Извините, я вас не узнал. Вы оба очень изменились.
— Конечно — столько воды утекло. Лет тридцать, наверное. Видите, как мы выросли. Жизнь удалась! Тот музыкально-судебный исполнитель, что высмеивал и мучил нас — где он теперь? А мы, между прочим, судебные исполнители особого назначения, не чета этому музыканту. Помните девушку, которая должна была ждать меня? Она тогда не дождалась, ушла. Ну, и хорошо! Все, что ни делается, все к лучшему — я на другой женился. У нас трое детей, прекрасная семья, у меня — устойчивый заработок, любимая работа. А у Дмитрия Онастасьевича уже внуки. Мы, как узнали, что ваше дело закончено, сразу к начальству — предложили, чтобы они именно нас послали по этому исполнительному производству. Потому что и тогда, в первый раз, вам с нами повезло. Мы — единственные ваши друзья, надеюсь, вы убедились в этом. И сейчас вам будет значительно спокойней, если все это проделаем именно мы. Так что вам и на этот раз повезло.
«Что за наваждение? Какие такие тридцать лет? Всего-то год, год без одного дня. Что-то у меня в голове все помутилось, — недоумевал КГ. — Или это не Вован с Димоном? Просто чья-то искусная мистификация. Но очень похожи на них. Зря я ругал организаторов спектакля — вполне профессиональная работа. Опять меня разводят на пустом месте. Посмотрим, что они для меня приготовили…»
— Вы, Борис Илларионович, вообще везунчик, — продолжал миловидный. — Столько лет пролетело, а вы без изменений, будто годы миновали вас. Столько мытарств, неприятностей, а вы как огурец… Ну что же, пошли. Мы же к вам не просто так, а по делу. В этот раз вы ведете себя гораздо спокойней, чем в прошлый. И это правильно. Не стоит портить то благоприятное впечатление, которое вы всегда на нас производили.
Незваные визитеры вышли из квартиры к лестнице и лифту. Борис замешкался: никак не мог понять, в какой руке нести шляпу, в какой пальто, надо ли взять с собой шарф, и нужны ли ему сейчас документы или никакой необходимости в них уже нет. Решил надеть и шляпу, и пальто.
Из коридора до него донесся резкий солдатский окрик:
— Арестованный, немедленно на выход!
Борис дернулся и стукнулся лбом об откос двери. Это был миловидный. Такого окрика, жесткого и безапелляционного, КГ никак не мог ожидать от мягкого Вована.
«Опять теряю внимание. Даю сбить себя с толку. А ведь такое уже было однажды, причем именно с ними. Забыл. Год прошел. Или все тридцать, как они уверяют? В одном они правы: с тех пор, с момента их первого посещения, прошла целая вечность».
Борис вышел к лифту.
— Для вас было бы хорошим решением, если бы мы взяли вас под руки, — сказал потный.
— Давайте спустимся вниз. Возьмете на улице. Боитесь, что я прямо сейчас потеряю от волнения сознание и упаду? Или еще того пуще — грохнусь оземь, «шизым соколом под облакы», и поминай как звали? Вы этого боитесь?
— Зря вы обижаетесь, Борис Илларионович. Мы ведь при исполнении и только добра вам желаем. Опять за старое? Лучше бы вы нам ни в чем не противоречили. Всем было бы от этого только спокойней, — увещевал его Вован. — Но если вы настаиваете, спустимся в лифте — просто как хорошие знакомые.
В полутемном подъезде дома опять стоял старый знакомый Бориса — крепкий вихрастый парень в кепке, надвинутой на глаза, с сигаретой, приклеившейся к нижней губе. Он внимательно осмотрел подозрительную троицу, затянулся, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил ее в звездное небо. Насмешливо подмигнул КГ, отошел в сторону, освобождая дорогу, и исчез в темноте.
При выходе на улицу сопровождающие вплотную приступили к Борису. Каждый согнул кисть КГ и зажал выпрямленный локоть его вытянутой вниз руки — так, чтобы тот не мог уже двинуться по собственной воле ни в сторону, ни вперед, ни назад. «Вот это хватка, — подумал Борис. — Неплохо же их обучили своему ремеслу. Профессиональная и абсолютно неодолимая хватка. Интересно, что бы они делали, если бы я не надел пальто и шляпу и руки у меня были бы заняты вещами? Куда они меня ведут?»
Борис шел, вытянувшись в струну, но при этом не чувствовал волнения. Пусть все идет, как идет. Все трое словно прилипли друг к другу и превратились в один неодушевленный предмет, в космический болид, несущийся неизвестно куда в безвоздушном пространстве под действием никому не ведомых космических сил.
Он пытался рассмотреть физиономии этих людей. В тот момент, когда они проходили мимо фонарей, это можно было сделать лучше, чем в полутьме его прихожей. Нет, это не те самые Вован с Димоном, которые так специфически поздравили его с двадцать седьмым днем рождения. Совсем не те. Лже-Вован и лже-Димон. Во-первых, возраст. Во-вторых, те были расхлюстанные, неряшливые — и настоящие. А эти — гладкие, ухоженные, какие-то нереально чистые. Лже-Димон, выйдя на улицу, перестал потеть, и теперь его лицо было точь-в-точь как у лже-Вована, только щеки у одного — впалые, а у другого — выпуклые и как бы надутые изнутри. И глаза у обоих какие-то затуманенные, что ли. Лица — немолодые, но без морщин, волосков, угорьков, кожа блекло-серая, неживая, но очень ровная, светится изнутри, словно у восковой персоны. Кто-то сумел фантастически привести их в порядок. Чьи-то руки отполировали до фарфоровой гладкости лоснящиеся щеки, вычистили уголки глаз, выскребли складки между носом и ртом, между шеей и подбородком, протерли губы до неживого матового блеска, заменили глаза на мертвые стеклышки. Их кожанки и кепки казались подержанными и затертыми только с первого взгляда. Искусная имитация. Такой кич, наподобие модных рваных джинсовых брюк. Роботы, телевоксы, запрограммированные куклы, обученные шуткам под Вована и Димона. Удивительно, как, оказывается, может быть неприятна лоснящаяся чистота.
В полном согласии они перешли Третий Елагин мост. Борис остановился, повернулся к перилам; оба его спутника беспрекословно следовали малейшему его движению. Внизу — черная вода, дрожащая при лунном свете. На берегу — густые кусты и деревья. Дорожки вели к уютным площадкам и скамейкам. Это ЦПКиО — летом КГ нравилось здесь посидеть, поглазеть на прохожих, в первую очередь — на молоденьких девушек.
Необычная троица перешла по Второму Елагину мосту через Среднюю Невку и оказалась на каком-то пустыре, усеянном битыми кирпичами и гнутым ржавым железом. КГ остановился и огляделся по сторонам.
— Почему, интересно, вам так уж нужно было прийти именно ко мне? Не уладили со мной все отношения, может, опять захотелось что-нибудь из моей одежды получить? Пиджак, пальто, которые скоро уже мне больше не понадобятся, или эти туфли? — запальчиво проговорил КГ.
Его спутники явно не знали, что ему ответить. Для них он был кем-то наподобие больного, который попросил передышки после долгого пути, и они теперь терпеливо ждали его, переминаясь с ноги на ногу, чтобы продолжить совместное движение к известному только им пункту назначения.
«Что они, эти безмозглые манекены, могут сделать с болидом?» — подумал КГ. А ведь он, Борис Илларионович, не просто кусок камня какойто. Он сложное существо со своими взглядами на жизнь, с личной историей, с замыслами, связями и сложившимися отношениями в обществе. Разве столь примитивные существа могут так просто взять и уничтожить его, превратить в ничто? Нанести урон смогут, разрушить какие-то важные структуры — тоже вполне. Пусть даже сердце остановится и дыхание прекратится. Это все равно лишь очень маленькая часть невообразимо сложной человеческой личности, человеческого космоса, соизмеримого по своим масштабам со Вселенной. От болида отскочит кусочек, образуется щербина, болид будет лететь дальше, его не остановить. Не так-то просто взять и полностью разрушить человеческую личность, ее грандиозную архитектуру, которая формировалась годами и десятилетиями.
— Все, финита ля комедия. Дальше не пойду, — сказал КГ и словно уперся ногами в землю.
На это его неожиданное заявление восковые манекены точно имели свой безмолвный ответ. Они усилили хватку, попытались жестче прижать кисти и локти Бориса и сдвинуть его с места. С первой попытки у них ничего не получилось.
«Вам придется для начала оторвать мне руки и ноги, — подумал Борис, — а потом уже нести на себе, чтобы доставить меня в запланированное место, где должно, наконец, свершиться предусмотренное непогрешимым Законом торжество справедливости в вашем бесчеловечном и кособоком понимании. Для чего мне теперь что-то высчитывать, маневрировать, хитрить, экономить свои силы? Они мне больше уже не понадобятся. Только здесь и сейчас. Всякая тварь борется, не щадя сил, дойдя до последней черты. Волк отгрызает ногу, попавшую в капкан, ящерица оставляет хвост, муха, отдираясь от липучки, — ножки. Да, вам, ребята, предстоит изрядно попотеть — вы преодолели, видать, медиану своей суетливой и нечестивой жизни, посмотрим, как вы справитесь с молодым спортивным парнем, донесете ли вы меня до пункта назначения или вам придется разделаться со мной здесь, именно на этом пустыре, и притом немедленно».
Внезапно он понял полную бессмысленность своего бунта. Так или иначе, его судьба предрешена. Разве в этом будет хоть капля геройства, если он предпримет попытку сопротивляться двум своим палачам? Ведь они просто исполнители, ограниченные и по-своему наивные, а осудила его СИСТЕМА. Да, он доставит этим двоим сопровождающим лишние хлопоты, сумеет в своей душе высечь напоследок еще одну искру движения и страсти. Но это будет лишь жалкая видимость настоящей жизни, которая шаг за шагом неминуемо уже покидает его. Даже если ему удастся сейчас вырваться из объятий этих двух неумех, завтра придут другие — более сильные, бесцеремонные, более жестокие и безжалостные.
Борис сдвинулся с места и продолжил свой путь. Он заметил, как обрадовались его спутники. Они ведь тоже люди, у них своя достаточно непростая жизнь. Почему бы в этой рутинной, унылой и безнадежной ситуации не подарить им несколько секунд радости? Эта простая мысль неожиданно согрела его.
Вдруг КГ увидел в конце пустыря будку с диагональными полосками черного и белого цветов — какая-то реконструкция николаевских времен. Из будки вышел милиционер и заметил группу. КГ показалось, что он размышляет: чем они занимаются? Подозрительная группа, — надо выяснить, что происходит, и куда они направляются в этот поздний час.
Милиционер приосанился и направился к ним. Вован и Димон остановились и прекратили бесполезную возню с выкручиванием рук КГ.
— Государство рабочих и крестьян протягивает руку помощи честному труженику оборонной промышленности в трудную для него минуту, — шепнул Борис на ухо лже-Вовану. — У нас с вами есть возможность добровольно перенести наше противостояние в легальную сферу, где действуют государственные законы страны развитого социализма. Что вы об этом думаете, господа-товарищи? Видимо, мне придется в очередной раз защищать вас, на этот раз — от суровых, но справедливых социалистических законов брежневской конституции.
Провожатые замерли.
«Главное, что мне следует сейчас сделать, — подумал КГ, — это сохранить ясность ума и трезвый расчет. В начале своего судебного дела я думал только об его окончании. Прошел год. Мой судебный процесс завершен. Он закончился так, как единственно это и могло произойти. Чего я ищу? Какого-то случая, чтобы выскользнуть из рук судьбы? Но тогда дело мое не закончится. И все начнется сначала. Только будет еще хуже. А конец тот же. Все скажут: «Он сам не знал, чего хочет. Вначале мечтал о завершении дела, а потом, после его завершения, решил все начать сначала. Упрямый вздорный глупец». Нет, мне не хочется, чтобы обо мне именно так говорили. Не нужны мне больше чьи-то советы. Я сам скажу себе все, что сочту нужным. Они были правы, эти ребята. Повезло, что сейчас пришли именно они. Тупые, ограниченные, бесчувственные — с ними не надо ничего обсуждать, им не надо ничего доказывать. Именно поэтому у меня сейчас есть возможность принять единственно верное решение».
Милиционер подошел к ним вплотную, открыл было рот, но Борис рванулся вперед и потянул за собой сопровождающих. Они уходили все дальше и дальше, и КГ постоянно оборачивался, чтобы убедиться, что милиционер не последовал за ними.
Все трое покинули пустырь, завернули за угол. КГ нравилось, что он сам принял такое решение. Мог бы устроить этим двоим приключение на их дурацкие головы, но решил не делать этого. Пусть все идет своим чередом.
И Борис побежал. Бежал привычно легко, и его спутникам, несмотря на одышку и пот, заливающий их холеные лица, пришлось бежать вместе с ним.
Вскоре они оказались на окраине города, на берегу какого-то мутного протока.
Берег напоминал еще один заброшенный пустырь. Доски, металлолом. Неподалеку на боку лежал ржавый гусеничный подъемный кран. Виднелись разрозненные останки старинной гранитной облицовки. В самом конце канала на обоих его берегах через муар сумерек можно было рассмотреть две небольшие сторожевые башни в стиле барокко — караульные павильоны со световыми окнами и флагштоками.
«Кроншпиц Трезини, XVIII век, — подумал Борис. — Это Шкиперка. В школьные годы мы здесь с одноклассниками брали лодку напрокат и выходили в заливчик Галерного ковша. Красивые башни. Напоминают о моей прошлой жизни — разумной, удобной и счастливой жизни в прекрасном городе, воздвигнутом гением Петра. А теперь мне остается только захламленный берег. Да еще лоснящиеся туповатые сопровождающие».
Спутники КГ остановились около небольшого сарайчика. Повидимому, они заранее наметили именно это место. А возможно просто слишком устали после долгого бега. Бориса отпустили, и он стоял, осматривая убогие берега когда-то красиво проложенного канала и ожидая, что же будет дальше. Сопровождающие его судебные исполнители тоже поглядывали по сторонам и, сняв свои головные уборы, отирали пот со лба идеально чистыми носовыми платками.
«Их тщательно готовили для этой миссии, — отметил про себя Борис. — Носовые платки выдали сегодня перед выходом на задание. Вот они, мои палачи… Палачи, а как же еще их назвать? Да, палачи мне достались не очень-то фактурные».
Окружающий депрессивный пейзаж был залит куинджиевским лаком лунного света, внушающим неестественное, почти мертвенное спокойствие.
«Научило ли меня чему-то судебное дело? Ничего ведь не происходило. В чем меня обвиняют, я так и не выяснил. Почему я попал в поле зрения обвинительной инстанции, что это заобвинительная инстанция и где она расположена — я тоже ровно ничего не знаю. Если бы кто-нибудь спросил меня, дали ли мне возможность защищаться, что бы я смог ответить? Нет, не дали — почему, не знаю.
А сколько времени прошло от момента ареста до сегодняшнего вечера? Тоже ничего сказать не могу. Завтра — мой двадцать восьмой день рождения. А эти считают, что прошло тридцать лет. Кто из нас прав? Если они — значит, я всю жизнь прожил в этом кошмаре. И теперь естественно пришел к ее концу.
Можно взглянуть на это и по-другому. Мы с ними живем в разных пространствах и разных мирах. Поэтому и не можем понять друг друга. В суетливой и несвободной жизни работников СИСТЕМЫ метроном тикает в тридцать раз быстрее. Их жизнь уже на излете. А моя, казалось бы, только начинается. Мне бы жить да жить. Велиарам подземного мира не по нутру счастье и жизнеспособность обычных людей. Вот они и приходят к нам. Выслеживают жертву и затягивают ее к себе в преисподнюю. Типа: «Наша жизнь на излете, и тебе тоже не будет больше жизни». Простая логика. И никакого суда не надо. Суд — только лишь видимость.
Но суд ведь есть. И канцелярию их я видел. Чиновников их, следователей, дознавателей. На картинах Людвига — в том числе. И судят они. По своему усмотрению, конечно. По собственному Закону. Который, видимо, пришел из самой далекой глубины веков. Неясно, что древнее — человечество или этот непостижимый и жестокий Закон? Зачем Закону и его судьям быть милосердными, зачем входить в обстоятельства жизни простых смертных? Ведь он живет в вечности и оперирует абсолютными и недоступными для понимания истинами.
Если бы я был верующим, я бы сказал, что Закон должен расчистить провидению захламленную сейчас дорогу к светлому будущему. А на пути здесь и там попадаются грешные людишки. Которых следует непременно смести на обочину истории.
Если бы я встретился с верховным судьей и задал ему свои бесчисленные вопросы, такие как: «В чем меня обвиняют? Почему мне не дали возможность защищаться? Почему не были выслушаны мои объяснения?» Если бы я задал ему эти и многие другие вопросы… На все вопросы... На все без исключения вопросы верховный судья ответил бы мне одинаково. Он ответил бы мне: «Неужели ты до сих пор не понял? Виновность — твоя, его, чужая — всегда несомненна!»
Спутники КГ подошли к сараю и открыли широкие ворота. Выкатили какой-то лежак на колесиках.
Тот, кого Борис мысленно называл Вованом, подошел к нему и сказал:
— В прошлый раз мы допустили оплошность — не спросили вас, какую меру пресечения вы хотели бы избрать: биометку на лбу или браслеты на запястьях и щиколотках. Мы сочли тогда, что с биометкой вам будет легче перенести этот тяжелый период жизни, чем с металлическими кольцами, которые каждый раз надо куда-то включать. Дело прошлое. Сейчас у вас на лбу уже нет отметин. Поэтому и говорить об этом не приходится. Не о чем уже говорить…
Вован задумался — он, видимо, забыл, для чего начал этот разговор.
— Так мы можем теперь, наконец, пожать друг другу руки и спокойно разойтись с чувством выполненного долга?
Вован ошалело посмотрел на Бориса:
— Как разойтись, почему разойтись? Мы же еще не выполнили свое предназначение.
— Так в чем же дело? Исполняйте. Я здесь, никуда не бегу, что вам мешает?
— Я хотел бы испросить у вас, уважаемый Борис Илларионович, что вы предпочитаете: быстро и болезненно или медленно и сладостно? Нам бы не хотелось, чтобы вы подумали, что мы выполнили свой долг без должного уважения к осужденному.
«Осужденному… Первый раз меня не называют обвиняемым. Это правильно. Я уже совсем не обвиняемый. Просто осужденный. Таков мой приговор», — подумал Борис и спросил:
— Что вы имеете в виду?
Вован позвал того, кого Борис мысленно называл Димоном. Тот раздвинул полы кожанки, расстегнул шерстяной пуловер — на заплечном ремне под его рукой висели ножны. Вынул из них длинный, тонкий, обоюдоострый нож, поднял его и при свете луны попробовал на ногте остроту лезвия.
«Таким ножом, наверное, забивают скотину на мясокомбинате», — подумал КГ.
— По старинке — болезненно, но зато очень быстро, — сказал Вован. — Мы рекомендовали бы вам другой вариант — лежак, — и он показал рукой на лежак. — Это долго и отнимет у нас много времени, но для вас такой вариант будет лучше, уж вы мне поверьте. Но решение за вами.
Димон двумя руками бережно передал нож Вовану. Борис понял, что вот сейчас, именно сейчас он должен, он обязан выполнить свой долг перед обществом: снять с властей и СИСТЕМЫ самую неприятную и грязную часть их заранее предопределенной процедуры и работы. Выхватить нож из рук его спутников и самому без их помощи свести счеты с жизнью. Но его мысль так и осталась просто мыслью. КГ словно окаменел, не в силах сделать никакого движения. Мысли путались, тело не слушалось его. «Нет, это не моя вина. И не моя ошибка. Это вина того, кто рассчитал все так, что у меня нет уже последней капли силы для выполнения моего последнего долга. "Последнего долга" — какие ужасные слова».
Луна выглянула из-за туч, и взгляд Бориса упал на освещенный купол кроншпица. Ему показалось, что из красивой сторожевой башни вышла мама с Фридой, наклонилась вперед и протянула ему свои старческие, морщинистые руки.
— Да делайте уже поскорей то, что наметили! — закричал он. — Мне все равно. Делайте же хоть что-нибудь — лежак так лежак!
Вован с Димоном вступили в переговоры друг с другом, вежливо уточняя, правильно ли они понимают распределение своих обязанностей. Затем Димон двинулся к лежаку и принялся раскладывать и закреплять на нем какие-то непонятные приспособления.
Вован тем временем подошел к Борису, помог ему снять пальто, пиджак, галстук и наконец — сорочку. Было холодно, тело КГ покрылось гусиной кожей. Он вздрогнул, а Вован ободряюще похлопал его по плечу. Потом долго складывал вещи на каком-то деревянном щите.
«Такое впечатление, что это еще может мне пригодиться, — подумал Борис. — Видимо, он так считает».
Димон все еще возился с лежаком. Вован же взял КГ под руку, и они принялись прогуливаться по берегу. Выглядело это так, будто Вован пытается его отвлечь — то ли от подготовки к страшной церемонии, то ли от прохлады осеннего вечера (КГ заметно познабливало).
— Что это за машина такая? — спросил Борис.
— Это аппликатор… Аппликатор Ляпко, кажется. Вы видите, что лежак покрыт мягким пластиком в дырочку? У пластика широкие края. Мы обернем в него ваше туловище. И такой же пластик в дырочку приспособлен для обеих рук. Он очень мягкий и теплый. Так что скоро вы согреетесь. Внутри каждой дырочки есть иголка, вставленная в маленький электромагнит. Мы запускаем электронное управление лежаком, и оно начинает подавать управляющие импульсы на электромагниты. С каждым импульсом иголка чуть-чуть выдвигается к выходу электромагнита и вступает в соприкосновение с кожей. Так как это происходит очень и очень медленно, то боли вы почти не ощутите. Только легкое покалывание. Кстати, вы вполне могли бы иметь отношение к этой технике.
— …Не понял?
— Дело в том, что аппликатор Ляпко — любимое детище Сокола Александра Архистраховича. Помните такого? Некто Ляпко прибор придумал, а товарищ Сокол — и сделал, и до ума довел. А теперь носится с ним как с писаной торбой, совершенствует, совершенствует. Да, вы правы, это не имеет отношения к его прямым обязанностям. Хобби такое. Увлечение. Занимается в свободное от работы время. А аппарат сложный. Часто выходит из строя. Вот товарищ Сокол и хотел вас пригласить, чтобы электронику обслуживать. А вы отказались — э-эх! Стали бы уважаемым работником СИСТЕМЫ. Тогда бы не пришлось на лежак укладываться самолично. Наблюдали бы себе преспокойненько за участью других. Смешной вы человек.
— Я нисколько не жалею об этом. И не надо мне таким образом добиваться общественного признания.
— Как знаете. Мы сами творцы своей жизни. Вы свой выбор сделали. Кстати, еще не факт, что аппарат исправен. Может, придется вернуться к первому способу — как испокон веков наши отцы это делали. Ну, что скажешь, Димон? Система не барахлит? Нет, говорит, вроде все в порядке. Тогда продолжим.
Каждая иголка имеет внутри два тоненьких канала. По одному из них подается капельками вода, промывающая крошечную ранку, по другому — втягивается воздух, который высасывает из ранки небольшие капли воды с сукровицей и кровью. Так что после окончания процедуры вы остаетесь чистеньким… Хотя это вам уже совсем все равно.
Первые четыре часа осужденный живет так, как обычно. Он перестает чувствовать боль и постепенно уплывает... Покидает наш мир.
После четвертого часа наступает просветление мысли. Это какое-то сияние. Оно появляется в глазах, глаза начинают светиться. Потом сияние исходит уже из участков кожи вокруг глаз и постепенно расходится по всему телу. Мы стараемся не пропустить этого момента. Зрелище настолько захватывает, что хочется немедленно занять место обвиняемого на лежаке.
— Ну, хватит уже, приступайте, делайте свое дело.
Спутники Бориса вдвоем долго укладывали его на лежак, оборачивали туловище и руки мягким пластиком. Стягивали руки, ноги и туловище ремнями, чтобы осужденный не дергался, не вздумал шевелиться или, чего доброго, не попытался выбраться из лежака.
Недалеко от берега высилась одинокая стена разрушенного дома. На верхнем этаже в одном из окон неожиданно вспыхнул свет. Из окна вдруг высунулся человек. Он что-то показывал Борису руками — видимо, пытался подбодрить его. Человек этот находился так высоко и далеко от Бориса, что, казалось, разглядеть его практически невозможно. Тем не менее, КГ почудилось, что он отчетливо видит улыбающееся лицо Людвига.
Людвиг, конечно, хочет помочь. Он один? Или их много — тех, кто хочет помочь? Не исключено, что были забыты какие-то дополнительные объяснения и обоснования, которые могли бы его спасти. Логика суда и процесса выстроена и отработана до мелочей, ее не сокрушить никакими аргументами. Каждый, кто попал в жернова СИСТЕМЫ, безвозвратно погиб. Казалось бы. Но человек хочет жить. Это сильнее любой логики. Логика суда не устоит против желания жить.
Машина еще не включена. Значит, надо напрячься. Есть еще возможность, надо только вспомнить заветное слово, оно ведь совсем рядом... надо только его вспомнить. И все закрутится в обратную сторону. Все скажут:
— Да, конечно, этого мы как раз и не учли! Как же мы сами не подумали…
Вдруг ему показалось, что он слышит тихий-тихий голос Людвига: «Бойся, не бойся, а смерть у порога».
Когда машина включилась, Борис почувствовал одновременное прикосновение нескольких тысяч острейших иголок, и ему показалось, что его тело вспыхнуло и загорелось.
Глаза КГ постепенно потухали, но он еще мог видеть, как Вован и Димон, прильнув почти вплотную к его лицу, наблюдали за развязкой.
Ему послышался чей-то голос, произносивший: «Жил смешно и умер грешно». Последней его мыслью было: «Дураки, дураки, а эпитафию хорошую придумали. Хотя правильней было бы наоборот: "Жил грешно и умер смешно"».
Но обдумать эту мысль он уже не смог, потому что ленту его сознания словно отрезали — и отрезанный кусок остался где-то позади, пропал вместе с его прошлой земной жизнью. А сам он существовал теперь в каком-то другом мире, в другом пространстве.
Он шел по сиреневым лугам, почти не касаясь босыми ногами теплой степной травы.
«Все-таки я был прав: летящий болид разрушить не так легко. Что-то я, наверное, потерял. Но если потерял только вес тела, к примеру, то это даже неплохо».
Неожиданно появились две женские фигуры — Марина и Галя. В ситцевых платьях, почти не закрывавших их красивые ноги. Галя совсем не хромала. Бежали ему навстречу. Улыбались и смеялись.
«Шахат и Машехит — ангелы смерти, как же я не понял с самого начала? Они знали все заранее и хотели помочь. Подготовить к переходу в мир иной. Они ведь все-таки ангелы. Чудесные ангелы. А вот и друг их Давэр…
Куда меня ведут? Хотя разве это так важно? Здесь тепло, красиво. И здесь точно нет СИСТЕМЫ. Руки коротки. Я знал, я верил… Из клетки, в которую они меня поймали, есть все-таки выход.
Хорошо было бы сообщить об этом в том мире. Он для меня теперь — "тот мир". Скольким людям это поможет упростить жизнь! Но я не смогу, мне не дано. Мой поезд ушел. Марина и Галя — вот они могли бы, наверное. И даже лейтенант Редько. Но почему-то они не делают этого. А может, им не разрешается? Да, это тайна. Такое смог сделать только один человек. Восхитительный плотник. Он был против тайн. Он все знал и не побоялся сказать нам, что мы рождены для свободы. Призывал быть и оставаться свободными. И ничего не бояться. Потому что есть выход. Свобода внутри нас, сказал он. Но мы ему не поверили. Поверили тем, кто высказывал сомнения. И выбрали вместе с ними другой путь. Вот и построили новое рабство, которое назвали почему-то обществом "всеобщего благоденствия"»…
Неожиданно Борис увидел впереди своего старого знакомого — крепкого вихрастого парня в кепке, надвинутой на глаза, с сигаретой в руке. Как он сюда попал, этот сын председателя? Кто он на самом деле? Парень внимательно осмотрел группу сопровождения Бориса, затянулся, вынул сигарету изо рта, щелчком отправил ее в небо. Насмешливо подмигнул КГ, выразительно показал на свой лоб, на то место, где раньше у Бориса была наклейка. Отошел в сторону, освобождая дорогу, и внезапно исчез, словно растворился в теплом мареве летнего дня.
Саша Кругосветов. Петербургский поэт, прозаик и публицист.
Разносторонний человек (математик, философ, мастер восточных единоборств) с интересной биографией. В двадцать семь лет стал кандидатом технических наук. Заслуженный изобретатель СССР, автор более ста научных трудов в области математики и электроники. Бизнесмен, руководитель предприятия. Член Союза писателей-переводчиков Москвы, Международной Ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон), куратор петербургского отделения Интернационального Союза писателей.
Награжден медалями им. А. С. Грибоедова и Адама Мицкевича, Императорской Медалью «Юбилей Всенародного подвига 1613—2013». Лауреат Всероссийского литературного конкурса «Бумажный ранет — 2014», обладатель Гран-при Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг» и ряда других литературных премий.
