Как вернуть домой ревность

Картошки на мамином огороде посажено много, и поскольку лето радовало дождями, сорняки разрослись неимоверно. Чтобы урожай собрать, необходимо перво-наперво скосить ботву и траву. Дома – никого. У детей – дела, муж «играет в машинки» – чинит с приятелем старенький «Москвич», доставшийся в наследство от отца. Нам с мамой определенно нужны еще одни мужские руки на подмогу. И я предложила соседу Вите принять участие в нашем семейном штурме картофельного плацдарма. Потрудился он прекрасно, на совесть, в чем я и не сомневалась, зная его давно. Он из числа работяг, в свое время отрулил "дальнобойщиком" на крупных грузовых машинах. Умен и даже как бы интеллигентен, что удивительно при его профессиональном прошлом. Но более всего подкупает мягким обхождением и добродушной наивностью. Недавно вышел на пенсию и с тех пор пытается найти себе приработок. Иногда мы с ним встречаемся в магазине, где есть летняя терраса. Купив домой хлеба, заказываем по стаканчику пива, которое пьем маленькими глотками, обсуждая погоду или виды на урожай. О чем же беседовать двум пенсионерам?!

И вчера после картошки зашли в "наш" магазин. Обычно там бывают еще посетители, но в этот раз никого, кроме нас, не оказалось. И, видимо, поэтому мой собеседник заговорил интимно, с придыханием даже. Не знаю, что на него больше подействовало: холодное пиво в полумраке из тени разросшегося куста хмеля, плотно обвивающего решетку террасы, или воспоминания о холодке под вишней на огороде. В общем, пришлось мне выслушать витиеватое признание в любви. И уверить моего собеседника в том, что мне нисколько не смешны его чувства, но ревность мужа и все такое...

Сегодня. Тихий стук в дверь. Ну, думаю, пришло дитё соседское, просится поиграть. До звонка не дотянется – вот и стучит. И оно пришло – дитё по имени Витя.

– Ты одна?

– Одна, – говорю.

– А Вовка где? – допытывается про мужа.

– В машинки играет у знакомого. Меняют замок зажигания.

– Твой Вовка тебя хоть любить успевает?

– А как же, не круглосуточно же он в машинки играет.

– Смешная ты. А я вчера Андрею-фермеру еще успел сено досушить и на сеновал сложил. Потом трехлитровую банку молока у него купил. Отнес Монике (жене, значит). Ну, она сейчас живет у Ангелины (у дочери, то есть), поругались мы с ней неделю тому. Диночка (внучка, понятное дело) как раз по лестнице спускалась во двор. Я ей дал двадцать гривен на мороженое. Монике отдал пятдесят. Ну, из тех, что ты мне вчера дала за работу. Моника спрашивает: "Откуда?". Говорю, что был в селе, на огороде, роща там рядом – живописная березовая и грибная к тому же. Женщина, мол, красивая пригласила. Картошку выкопали. В роще отдохнули (приврал малость). И добавляю: на такой и жениться не грех. Она – хлоп дверью. Но деньги и молоко забрала. Ну, а остальные тридцать утром искал и не нашел. Наверное, вчера закончились. Но где – не помню.

– Так ты же молоко покупал.

– Точно.

– Ну, и зачем ты Монике всякие глупости несешь? – смеюсь.

– Хочу, чтобы ревновала.

– Зачем?

– Так домой вернется, побоится одного оставлять, чтоб не загулял.

И сразу, не отходя от кассы:

– Ты не одолжишь немного? Я верну, со мной фермер на днях рассчитается.

– Чего тебе одолжить?

– Денег, понятно.

– А как же любовь?

– Хоть ты и сказала вчера, что надеяться не стоит, я все же думаю, что все еще будет.

– Что будет?

–Изнасилую я тебя.

– Так ведь сил на Монику уже не останется. Как же ты будешь укрощать ее разгоревшуюся ревность?

– Должок фермера удовлетворит ее на все сто.

– А сколько он тебе должен? – хитренько смеюсь.

– Да, восемьсот.

– Вот и удовлетвори Монику на все восемьсот. Тогда и у меня одалживаться не придется.

Хохочет:

– Нет, ну ты меня и развела. Я тебя точно изнасилую. Ладно, пойду домой. Может, Моника вернулась.

Отчего же не сопротивлялся?

Не так давно она разошлась с мужем, жизнь с которым не складывалось никаким боком. Он уехал к своим родителям, а она пребывала в роли освобожденной от супружеских обязанностей молодой активной женщины. Рядом с нею ежедневно толпилось столько мужичья, что успевай только выбирать. Но она не выбирала, к новому замужеству не стремилась.

Как-то после обеда в субботу к ней домой приехали на служебном «бобике» двое знакомых – Начальник и его Зам. После традиционного кофе мужчины уговорили ее поехать на речку, в лесное урочище, которое горожане использовали как «дикий» пляж.

По грунтовой дороге «уаз», которым управлял Зам, завез их подальше от скопления пляжников, в безлюдную заповедную зону. Расположились в тени. Водитель вытащил из-под сиденья машины бутылку водки.

 –Я не могу, за рулем, а вы вдвоем и за мое здоровье, – настырно угощал.

Потекли разговоры, о том, о сём. С сальными шутками. Ее это обижало. Соло вел тот же Зам.

– Мы тут с Начальником поспорили, поедешь ты или нет. Ну, и он проиграл мне нехилый ресторанный ужин – ты ведь согласилась. Ну-ка подумай: о чем мы еще поспорили? Ну, ясно, кого ты оставишь у себя этой ночью. Эх, где наша не пропадала! Может, сведем счет до дружеской ничьей? Ну, то есть, пока Начальник ванну примет в речушке, подготовится как следует к ночному блаженству в твоей кроватке, ты здесь успеешь и мое мужское достоинство оценить.

Начальник молчал, виновато улыбаясь. Она знала его как удивительно деликатного человека и искренне ему симпатизировала. А вот его приятель всегда вызывал у нее отвращение – бесстыдством, развязностью, мужланством.

Чтобы прервать скользкую болтовню, она поднялась и пошла к воде, на середине реки легла спиной на плоский валун, так что ноги приятно холодила горная вода. Наплывающие упругие струи подталкивали ее в плечи, и, в конце концов, внезапно она соскользнула с поверхности камня и ее понесло по течению.

Слышала, как гоготал на берегу Зам, наливая очередные «пятьдесят» немногословному собеседнику. В студеной воде она думала о том, что вот сейчас ее потянет еще подальше от похотливого болтуна, и это будет лучше, чем взобраться на берег, чтобы снова попасть в тиски вожделеющего плотских радостей Зама. Выплывет ниже по течению и пойдет по дороге в направлении «дикого» пляжа. Там попросит кого-нибудь из отдыхающих подбросить домой.

Но вода имела большую силу, чем ей казалось. Она несла ее на глубокое, ноги уже не доставали до дна. Ее колотило об камни, она теряла контроль над ситуацией и уже не способна была преодолевать стихию.

Когда ее тело напоминало кусок вымешанного теста, путь в бездну преградил огромный валун, собственно, обломок скалы посреди реки. Ее ударило об него, как щепку. От раза к разу она погружалась под воду. Раздвоенное вокруг камня течение шарпало ее то в одну, то в другую сторону. Казалось, еще мгновение – и ее выбросит из-за спасительной скалы и окончательно накроет с головой. Она молча захлебывалась.

–Давай сюда! Хватайся! – донеслось. Начальник приближался к ней, толкая впереди себя длинную кленовую ветку, еще покрытую зеленой листвой, которую, очевидно, из-за тонкомерности бросили нелегальные лесорубы.

Все остальное было уже делом техники.

Возвращались в «бобике» молча. Начальник посоветовал ей смазать дома синяки свежевыжатой чесночной «кашицей»:

– До понедельника выветрится и следов не останется.

Ей запомнилась еще одна его фраза, сказанная им тихо:

– Не понимаю, почему ты не сопротивлялась ...

Той же ночью Начальника не стало. Она узнала об этом в понедельник. При невыясненных обстоятельствах он выпал из окна четвертого этажа загородного отеля. Поговаривали, был там в обществе Зама. После бессмысленной гибели Начальника на его должность назначили Зама.

Она до сих пор не понимает, почему Начальник, прошедший и Афган, и Чернобыль, не сопротивлялся.

Джина

Она настороженно встретила этих студентов-молодоженов, которые должны были поселиться в спальне ее хозяйки.

Они вошли в квартиру в сопровождении еще трезвой Полины и смущенно топтались в прихожей на вытоптанном полуковре, бывшим когда-то ярко-голубым с золотым шитьем…

Почему полуковре? Да потому, что Полина однажды решила, что бутылка водки ей куда как более нужна, чем остатки былой роскоши, и оттяпала мясницким ножом половину этих персидских  останков супруге профессора Снежицкого.

Нож одолжила у мясника в лавке, в которой для Джины каждое утро наваливали полную сумку мозговых с мослами костей.

Снежицкая согласилась бы забрать и весь ковер – она резонно полагала, что Поля уже давно не персидская царевна, а потому аристократическая атрибутика её «шатру» так же к лицу, как козе бант. Но вынуждена была удовольствоваться половинкой иранского дива, потому что Полина уперлась: мол, ковер - единственная вещь, оставшаяся в квартире как память о покойном муже.

Половину памяти, то бишь, отдала безболезненно..

Джина тогда задумчиво посматривала на Полю. Она помнила любимого мужа ныне вдовы и ее хозяйки.

Когда Сергей Петрович в то утро обувался  в коридоре, собираясь на работу на свой экспериментальный завод, Джина клыками, не больно, хватала его за руки, пытаясь удержать от шнурования ботинок. Хозяин считал - она играет.

Когда он упал со своим велосипедом прямо на железнодорожном переезде и его оттуда увезла карета "скорой", Поля как раз направилась с сумкой за костями и поллитровкой – это была традиция, которой исполнилось уже три года.

А до основания традиции Поля была ведущим инженером-конструктором на том самом экспериментальном заводе.

Последняя её командировка в противоположный конец Союза, где находилась партнерская их предприятию судостроительная верфь, закончилась прогнозировано – Полина Афанасьевна выпила «граммульку» еще на подъезде к приморскому городу и забыла в купе поезда, или в ином месте, толстый пакет с чертежами, который ей было поручено доставить директору верфи. Всё это везлось под грифом «совершенно секретно».

И уже совсем несекретно, вполне гласно Полю уволили. Поскольку папка бесследно исчезла.

А Сергея Петровича за грехи супруги с начальника цеха негласно понизили до мастера смены. Тогда у него случился первый, как сказали медики, микроинфаркт.

Второй, уже без микро, скосил его, когда Поля на рассвете возвратилась домой вся в синяках, со стойким сивушным перегаром, в разодранном от колен до груди платье, которое придерживала рукой в целях конспирации отсутствия трусов на собственных ссыхающихся исцарапанных бедрах.

Она злостно зыркнула на мужа и направилась в грязных туфлях прямо к буфету в гостиной. Рывком распахнула украшенную резьбой, с хрустальными стеклышками, дверку, схватила уже единственную коллекционную коньячную бутылку. Опустошила её в ванной. Там и вырубилась.

Когда это случилось по третьему кругу, Джина чутко прислушивалась к шагам на наружной лестнице, скребла входную дверь и подвывала. Ей нужно было к хозяйке. Хоть кто-то из соседей должен был услышать и найти Полю. Если та уже купила бутылку, её можно уговорить вернуться домой, чтобы унять нестерпимо тоскливый вой Джины.

Поля и в самом деле скоро возвратилась. Неуверенной рукой пихнула ключ в замок, открыла. Традиционная поллитровка, вероятно, была уже выпита.

– Джинчик, нам нужно к папику. Папик в больнице. Ты знаешь, где это – мы там бывали.

Джина знала. И она побежала по знакомой дороге, в этот раз не ожидая, пока на перекрестках вспыхнут зеленым светофоры. В городской кардиологии она проскочила под раскинутыми, как будто у профессионального ловца, обеими руками вахтера и помчала вверх по ступенькам на четвертый этаж, в конец широкого коридора, к последней в нем двери слева. Тугая дверная ручка под массивной лапой овчарки скрипнула, и дверь реанимационной палаты тихо приотворилась.

Сергей Петрович попытался погладить слабой рукою Джину за ухом. Той, которая была свободной. Но ею надо было еще дотянуться. К другой же была подсоединена какая-то трубка. Её нельзя было двигать.

Джина замерла, положив на край кровати свою преданную пасть, как можно ближе к своему другу. Собачьи глаза обычно влажны, «со слезой» - так, бывало, говорила о них Поля. Хозяйские были сухи, светлы. Еще мгновение.

Когда по коридору хаотично громыхнуло несколько пар ног и резанула слух визгливая истерия знакомого Джине пьяного верещания, Сергей Петрович отдернул руку от собаки и оперся ею, чтобы подняться.

Поля влетела в палату пьяной сумасбродной смертью. Персонал был не в состоянии  остановить бесноватую.

Когда Джина бросилась ей наперерез и, встав на задние лапы, оттолкнула Полю назад, к выходу, а та упала на пропахший больничным лизолом пол, Сергей Петрович крикнул:

– Фу, Джи.

Собака послушно обернула морду, чтобы выполнить команду хозяина.

Это была его последняя команда.

… Так вот, Джина долго не воспринимала эту парочку.

Прежде в свою спальню Поля по временам впускала каких-то странных людей. Тоже парами.

Они там переворачивали грязную постель вверх тормашками, из-за закрытых дверей надоедали нервическим смехом и бормотанием вперемешку с громкими стонами. После них в комнате оставалось полно окурков, пустые бутылки и немного объедков.

Уходя, они тыкали Поле пару мятых бумажек, на которые она покупала для себя очередную поллитровку. Объедки так и оставались объедками. Джине они не нравились. Оттого покрывались плесенью в миске под кухонным столом.

Эти же молодожены были другими. Он спозаранку уходил и возвращался поздно вечером. А Она всё вымыла в квартире и даже вынесла во двор персидское диво. Ползала по нему на карачках и терла щеткой, поминутно стряхивая жмыхи линялой шерсти Джины.

В жилище Полины сначала появился запах дождевого августовского утра после затхлой удушливой ночи. Потом к нему присоединились всяческие съедобные ароматы. И – такая же вкусная еда для Джины в чистой миске.

Правда, Джина не приступала к приготовленной трапезе при Ней. Овчарка все время вынуждала Её удерживать дистанцию. Когда Ей нужно было из кухни через гостиную пройти в спальню, всегда приходилось просить Полю, чтобы попридержала собаку. Потому что та ощеривалась на Нее и предупреждающе гыркала.

Гыркала и Поля. И все чаще. Хозяйке скоро обрыдло чистоплюйство квартирантки, а еще Её постоянные отговорки на радушные предложения випить «чарку за здоровье».

Поля, как обычно под вечер, пребывала в алкогольном дурмане. С Ней она вынуждена была делить кухню – на плите готовился ужин для Него. Собственно говоря, и для Поли. Но Поля уже поужинала – остатками молодого вина. Напиток богов Полина готовила каждую осень в оцинкованном ведре по собственной рецептуре.

Состоял этот нектар из винограда изабеллы, сорванного с лозы, случайно изогнувшейся от соседского к её балкону. Виноград выжимался руками и скидывался в ведро. К выжимкам доливалась вода и добавлялась малая пачка дрожжей. Через неделю или даже раньше пойло можно было употреблять.

Еще через неделю Полина допивала его остатки. И это её весьма раздражало.

Но еще более всего раздражало то, что Она вновь убеждала Полину пойти к себе в гостиную и лечь спать. И даже пыталась поднять Полю со стула, устроившего под ней качку.

Качка доставала. Полина ухватилась за ошейник Джины с прицепленной до нему металлической цепью, как за опору. И внезапно ее полукоматозному мозгу открылось, что этот предмет можно использовать по-другому.

Она замахнулась цепью на Неё. Еще мгновение – и железом Её огрело бы куда ни попадя.

Откуда взялась между ними Джина, Она так и не поняла. Овчарка в на лету перехватила пастью стальное орудие, одновременно угрожающе зарычав на Полину и толкнув ту к стене.

Джина знала: это как раз тот случай, когда не следует выполнять последнюю команду Сергея Петровича.

Вдохновения

Среди ночи вдруг зачесались подушечки пальцев, и от этого я проснулась. Намеренно приспанное мною вдохновение восстало: «Разнежилась? Мир вот-вот подойдет к концу, а ты делаешь вид, будто он еще и не начинался. А началу всегда есть место. Давай, вспоминай, от самой от печки танцуй! Финал всегда зависит от начала. Вернись к истокам - поймёшь, какой будет развязка».

Эх, какой смысл копаться в истоках, если на носу - конец?! Или, на худой конец, край света. Впрочем, вдохновение не переубедишь.

Но я еще не готова беседовать о началах. Подушечки мои твердые и жесткие, как подошва на ботинках. Они кажутся нечувствительными после выполненной грубой работы по хозяйству. Перестройка печки, отмывание старого кафеля, освобождение его от наслоений глины и сажи превратили мои пальцы в блестящие продолговатые камешки, которыми, наверно, удобно бить в бубен. Барабанная дробь по столешнице подоконника вызывает такую вспышку боли, что, кажется, воспламенилось окно. Кончики пальцев оплавились. Сознание испуганным щенком скулит от ожогов.

Раскрываю окно настежь. Оттуда веет рефрижератором. Кажется, выдернула руки из раскаленного угля и спасаю их, прикладывая к ледяной глыбе. В этот миг я способна обнять льдину, будто родного человека. И она тает от горячечных моих пальцев, истекая теплыми струйками, ручьями, потоками, реками, морем...

Погоди, достаточно! Я не умею плавать. И хочу крепко держаться берега. Я не из рыбьего бессловесно-эластичного племени, плывущего по течению. Моё начало где-то в эпохе гомо эректус, человека устойчиво прямого, пробующего делать первые шаги и немного похожего на ледяную гору, тяжкую на подъем. Я одновременно и гомо сапиенс, человек разумный. Зачем мне осваивать стили брассом или кролем, если я сама себе корабль и сама себе капитан и в состоянии позаботиться о спасательном жилете.

Ну, все, перемкнуло. Это сорвавшееся с катушек вдохновение снова бросает в воду. Придется плыть. Есть вероятность, что могу и утонуть. Жуткая качка. Погружаюсь на глубину. И вдруг что-то выталкивает. Брызги короной поднимаются там, где только что образовалась водяная воронка. Миг взлета – и снова падение. Разбегаются концентрические круги на воде. Дрейфую. Кажется, только этому и научилась в ипостаси гомо сапиенс. Макушка на свету. Нутро, тяжелое и непрозрачное, под водой. Оно тянет на дно. Но толща воды не позволяет упасть.

Мне кажется, что эта углубившаяся часть и является моей опорой, противостоящей произволу подводных течений. Однако ее несет в морские просторы мощным водяным потоком, и постепенно соленая вода шершавым языком слизывает слой за слоем гладкую твердь моего естества. А с другой стороны глубинными струями ко мне прибивает разную морскую живность, преимущественно мелочь – планктон, мальки, креветки, микроскопические раковины. Они накапливаются в пустотах моего внутреннего лабиринта и не способны выбраться оттуда, там и заканчивают свое бытие, сбиваясь в субстрат, который, вероятно, спустя миллионы лет трансформируется в некую новую сущность. Конец света и одновременно начало нового наступает тогда, когда пласт льдины, находящийся у дна, оказывается сверху. Когда к промерзшему органическому субстрату прикасается солнечный луч. И это не обязательно должно произойти в момент уменьшения льдины до размера увеличительной линзы. Это может случиться в любой миг – достаточно лишь сместиться центру тяжести внутри глыбы льда.

Центр тяжести сейчас находится в кончиках пальцев. Они придают жизненный импульс вдохновенному естеству.

Ирина Мадрига – известная русинская писательница, живет в Закарпатье (Украина) в городе Свалява. В 2009 году в издательстве «Карпатська вежа» («Карпатская башня») в городе Мукачево вышел её первый роман на украинском языке "Завербоване кохання" ("Завербованная любовь"), который был отмечен областной литературной премией "Дебют 2009". В 2010-ом – две книги переводов современной русской прозы на украинский язык под общим названием «Мантриця», составленные из произведений авторов литературного портала Проза.ру. Отдельной книгой издана в Санкт-Петербурге статья о творчестве художника Виктора Меркушева. Подборка произведений напечатана в коллективном сборнике четырёх авторов "Новое небо", вышедшем в Таллинне. Для Ирины Мадриги интересен человек провинции, потому что жизнь на периферии не менее насыщена и драматична, нежели в мегаполисах. И история одного человека иногда сравнима с историей целого народа.