Бежала Надя по перрону
Начало отношений
Она не способна к гармоничности и взаимопониманию на ненасильственной основе. Склонна к крайностям. Должна быть или унижаемой, или унижать сама.
Ранний период отношений. Мы регулярно спим, но стаж пока совсем небольшой. День рождения у подруги, приходим туда вместе. Посередине вечера Надя уходит из-за стола и пропадает на час. Я отправляюсь на поиски и застаю ее в прихожей у телефона в жалком состоянии. Она в слезах и соплях буквально ползает вокруг телефонного аппарата. Мое появление ее даже не смутило. Она объясняет другому мужчине, как сильно его любит, как не может без него жить, умоляет не бросать ее, простить ее, она безутешна. Я стою дураком рядом. На меня никто не обращает внимания. Почему не ухожу, попав в такое идиотское положение?
Потому, что мне скорее любопытно, чем обидно. Я точно знаю, что эта женщина врет. Всю предыдущую ночь я утолял на ней свои сексуальные желания, и она клялась мне в любви (тоже врала). Я точно знаю, что через два-три часа она опять будет со мной в постели, и эта истерика и «слезы любви» не стоят выеденного яйца.
Но убивается-то дамочка вполне натурально… Дело не в том, что она — хорошая актриса. Она не играет. Просто в отношениях с тем мужчиной она — ярко выраженная «слабая сторона». Она ему не нужна, и он ею открыто пренебрегает. А она не может этого пережить и сходит с ума. Она не в состоянии ничего решать, она бессильна, и это бессилие ее бесит и приводит в отчаяние. Если б он был с ней помягче, она бы поверила в свои «чары», в свою способность как-то влиять на ситуацию, и ей стало бы спокойнее и комфортнее. Но с ней не заигрывают. Ей диктуют свою волю, волю убийственную: она надоела, и с ней хотят расстаться. И что тут можно поделать, кроме как выть у телефона, доводя ситуацию до безобразного гротеска? Можно, конечно, принять отказ и поставить в отношениях точку. Но это возможно при ясном рассудке и в полном здравии.
Надя — телец. Самый упрямый знак, который менее всего склонен мириться с тем, что о него вытирают ноги. Отсюда и истерики. Не от любви, а от растоптанного эгоизма.
Спустя пару недель эта ситуация повторилась в точности один к одному, но уже в Надиной коммуналке. Она опять рыдала у телефона, и опять в подвыпившем состоянии, и опять непосредственно перед тем, как заняться со мною сексом. Господин Ф., вероятно, молился о том, чтобы она увлеклась кем-нибудь другим.
В начальный период я был не единственным, кто утешал несчастную. Были еще, по крайней мере, двое одновременно со мной, о которых я знаю точно — господа Я. и Ч. Такой вот общий фон. Есть один, который отвергает, и он — основной. И есть несколько других, на каждый день, для секса. Они не отвергают, отношения с ними поверхностны и необязательны. Если кто-нибудь из них уйдет в никуда, Надя просто отметит этот факт, но без особых сожалений. Ибо «страдания» не могут концентрироваться на многих. Только на одном. А он, зараза, не хочет отвечать Наде взаимностью. А вокруг бушует май. Тепло и зелено, птички поют. Я собираюсь покидать город на Неве. Семь месяцев, проведенных здесь, были холодным душем после трех лет африканской экзотики. Правда, появление Нади в марте месяце окрасило мою жизнь в почти парижские тона. Я знал, что эта женщина, уже побывавшая в двух браках, мне не верна, встречается для секса с другими, и вдобавок убивается по неразделенной «любви». Мне нравилась свобода этих отношений, нравилось то, что они ни к чему не обязывают, просто мне хорошо. Здесь и сейчас. Случалось, я бросал камешки в окно ее комнаты на втором этаже, и мне не открывали. Аэродром базирования был занят чужим истребителем. А бывало, что в постели лежу я, и камешки летят в окно, и Надя жарким шепотом просит лежать тихо и не вставать…
Отношения полной свободы исключают ревность. Нет чувства собственника, нет претензии на особые права — нет и ревности. По утрам — яркое солнце мимо облупившейся древесины рам, пылинки в солнечных лучах, раздолбанный, драный диванчик, на котором мы всю ночь, на мятых, мокрых от пота простынях, вдыхая терпкие запахи любви, отдаемся друг другу с исступлением, до бессилия…
Милый флирт. Будет, что вспомнить. В июне собираюсь ехать домой, в Паневежис. Мой дом — там. Там моя квартира. Туда я возвращаюсь, дождавшись в Питере освобождения вакансии, которую мог бы занять. Спасибо тебе, Надя, что приютила, что обогрела. Надеюсь, я помог тебе отвлечься от твоей несчастной любви. Надеюсь, что тебе со мной было так же хорошо, как и мне с тобой в твоей крохотной комнатушке.
Пашка
Ночую чаще у Нади, чем в общежитии Военного института. Комната длинная, шесть метров. А в ширину — только два с маленьким хвостиком. С окном в конце тоннеля. Под самым окном, на широком облупившемся подоконнике — маленький черно-белый телевизор, вдоль стены — раскладной ветеранский диван, окропленный спермой бесконечных визитеров, чьи имена история, увы, не сохранила… Напротив дивана — капитальная стена, а в ней — ниша, забитая всяким хламом. Нишу прикрывают кривенькие дээспэшные створки. Изголовье дивана упирается в маленький холодильник. Между холодильником и входной дверью — небольшое пространство, где на ночь выставляется маленькая раскладушка для пятилетнего Пашки. У противоположной стены — столик, за которым завтракают, обедают, ужинают, принимают гостей. Сижу за этим столом, жду Надю. Договорились, что после курсов английского, которые веду для одной вполне взрослой барышни в районе Новочеркасской площади, я еду ночевать к ней, не заезжая в институт. А Надя как раз сегодня в институтской общаге, помогает сестре Светлане начать «свой бизнес».
Светлана решила организовать на этаже общежития что-то вроде столовой, где офицеры могли бы вечером поужинать, перекусить. Сегодня — «открытие». Точнее, первая попытка что-то приготовить и продать. Предполагается, что Надя поможет готовить, и к моему приезду будет уже дома. Или я могу вернуться в свою общагу, ту самую, где происходит запуск бизнес-проекта, и либо остаться ночевать там, либо уже оттуда с Надей ехать к ней домой.
Приезжаю — Нади нет. Нет ее и через полчаса, и через час. Звоню в общежитие, на вахту. Вахтерша сообщает, что там в одной из комнат — обильное застолье, пьют и гуляют, и Надя со Светланой там, и Пашка вокруг бегает. «У них там весело, гитара…» Я и сам люблю гитару, но мне не вполне понятно, что я делаю в этой коммуналке, в то время как женщина, меня пригласившая, веселится в кругу других мужчин где-то в офицерской общаге. Отлично зная, что я сижу у нее в комнате вот уже больше часа. Я был взбешен, но потом успокоился, и решил посмотреть, как далеко простирается порядочность моей дамы. Часа через три «она явилась из ночных огней». Пьяненькая, с сильным перегаром. Особой радости на лице не видно. Никаких объяснений: Пашку в комнату, и на кухню — разогревать ужин. Полагаю, для меня, поскольку сами — только что из застолья. Я остался один с Пашкой в комнате, соображая, как в такой ситуации поступить, и понимая, что по-хорошему должен был уйти отсюда давнымдавно. Шагнул было к двери, и тут ко мне вплотную подошел Пашка. Бледный, голова большая, глаза обиженные и какие-то доверчивые. «Дядя Рома… Будьте моим папой!» — каким-то полушепотом. Комок подступил к горлу.
Требую продолжения банкета!
Неожиданность. Узнав о моем скором отъезде, Надя засобиралась со мной. Вот те на! А как же неразделенная любовь? А многочисленные почитатели из института физкультуры? Милый флирт может закончиться чем-то банальным, вроде «а шкаф мы поставим здесь»? Пытаюсь отшутиться. Говорю, что буду иногда наезжать с визитами и бросать камешки в окно. Приглашать периодически к себе в гости. Что ей надо подучиться, хотя бы курсы какие-нибудь закончить — медсестер или парикмахеров,
или… да мало ли. А иначе что ей делать в Паневежисе? Просто жить? Не очень практично! А после курсов чего-нибудь решим.
Надя чувствует подвох. Она понимает, что вот прямо сейчас со мной происходит метаморфоза. Что я на глазах превращаюсь во вьюна, норовящего ускользнуть в свое совершенно отдельное будущее по принципу «поматросил и бросил». Впрочем, от угрызений совести я не страдал. Матросов вокруг было с избытком, и в их команде я даже не был капитаном. В лучшем случае, боцманом. Надя настаивает, даже пытается шантажировать. Если я сейчас вот так уеду, то на наших отношениях можно поставить крест. Она-то точно знает, что если я уеду, то уже не вернусь. Поэтому решать надо не после каких-то курсов, а именно сейчас. Шантаж, конечно, жалкий. У нее нет ни одного эффективного рычага. Кроме моей сентиментальности и неисправимого оптимизма.
«А что?» — подумал я. «В «Пигмалионе» мой коллега по цеху взял диковатую девчушку из народа и превратил ее в настоящую леди. И вообще, что Надя видела? Как она живет? Она утверждает, что живет сегодняшним днем, и, похоже, страшно этим гордится. Она окончила какое-то ПТУ в Поволжье, книг в жизни не читала. Неподнятая целина. Впрочем, какая же это целина, если ее глубоко и регулярно пашут откормленные кони из Военного Института физкультуры? Плюс пятилетний сын на руках. И никаких перспектив…
Это и называется «жить одним днем». Пусть сегодня будет хорошо. Не так уж важно, в чьих объятиях. А завтра будем думать про завтра. Утро вечера мудренее. Ну и есть, конечно, надежда. Надежда на то, что кто-нибудь из офицеров позовет с собой. Увезет куда-нибудь далеко, женится, усыновит Пашку. Надя бы тогда стала хорошей, верной женой. Это сейчас ей некому верность хранить. Какая-то шушера все вокруг. Так, на один день. Остается только мечтать. Наверное, это будет заочник. Молодой, холостой. Таких много приезжает на сдачу сессии. Между зачетами и экзаменами ищут секса и развлечений, чтобы поездка в Питер запомнилась не только зубрежкой, но чтобы и с клубничкой, елико возможно. И вот приедет такой, необычный. Сначала, конечно, закадрит. Потом переспит. А потом влюбится, и предложит руку и сердце. Местные-то офицеры слишком много знают, чтобы традиционно бурное начало могло иметь романтическое продолжение. Институтские сплетни, все на виду. Поэтому местные — для развлечений, а вот с приезжими надо держать ухо востро: а вдруг — Он? Он ведь может и нечаянно нагрянуть, когда его совсем не ждешь! Расслабляться нельзя.
А тут — надо же! — не залетный физкультурник, а вполне штатный переводчик Военного Института, недавно появившийся и сразу занявший в местной иерархии какое-то особое, не проистекающее из официальной должности положение. Запросто вхож к генералу, может и водочки с ним тяпнуть в начальственном кабинете. И, главное, засиживаться здесь не собирается. Для других служба в Питере, в Институте — как великий дар судьбы. А для этого хваленый «сегодняшний день», которым единственно и живет Надя, — не более чем промежуточный, почти досадный эпизод на собственном большом и светлом пути.
И от бессердечного Ф. не укрылись эти отношения. Одобрил. Посоветовал не упустить. Оно и понятно: если вдруг получится, то можно одним махом и избавиться от надоедливой пассии, и «доброе дело» сделать. Мол, видишь, хоть у нас с тобой и не вышло ничего, а я о тебе забочусь, пекусь о твоем будущем. А если он на тебе женится, то кто нам помешает и дальше иногда встречаться?
Самовар с характером
Впрочем, я не сразу уезжаю «с концами». Перевод в Паневежис должен состояться только в сентябре, когда освободится переводческая вакансия. А в июле — это просто отпуск.
Питер давил и климатически, и психологически. От жизни в офицерских общагах я давно отвык. Как и от обедов в офицерских столовках. А полная профессиональная бесполезность усугубляла безрадостный фон. Часто вспоминалась Танзания, которую покинул всего-то несколько месяцев назад. Золотые пляжи, лазурный океан, выезды на охоту с Ешкой. И было трудно ответить на вопрос: а что, собственно, я здесь забыл?
Переводчики были включены в штат института по той причине, что в нем учились иностранные студенты. Из Монголии, Афганистана, Эфиопии, Мозамбика. И, пожалуй, все. «Нестыковочка» состояла в том, что никто из них не говорил по-английски. Зато все прекрасно говорили по-русски, поскольку учились на выпускных курсах, и за предшествующие годы успели обогатиться нашим роскошным языком. Ну, а переводчик, который не переводит — это как самолет, который не летает. Было чувство тоски и беспросветности. Чтобы придать смысл этому ожиданию возвращения в Паневежис, я начал писать статьи и делать переводы из иностранной прессы для еженедельной питерской газеты «Час Пик». Еще преподавал английский на частных курсах в городе. А по ночам — «юные забавы», которые скоро должны уйти, как сон, как утренний туман. В связи с моим возвращением в Литву.
Время моего отпуска неуклонно приближается, и я практически созрел до того, чтобы взять с собой в эту поездку Надю. В Тулу со своим самоваром, так сказать. А что? Пусть отвлечется от питерских будней. От этой вереницы однообразных «сегодняшних дней». Ну, что у нее за жизнь? Работает уборщицей в том самом институте физкультуры, куда я так нежданно-негаданно попал. Намывает офицерские унитазы за мизерную зарплату. Денег вечно не хватает, приходится перехватывать до получки у младшей сестры Риммы. И никогда не возвращает в срок. На этой почве — мелкие разборки и конфликты. Родом из какой-то заволжской деревни, до областного центра — триста пятьдесят верст. Глухомань! Лет в десять осталась без отца, а у матери их было восемь… Как жили — даже думать неохота. Мягко говоря, жизнью не избалована. Хотя это — только на сторонний взгляд. Сама Надя никогда не работала под «бедную овеч-
ку». Ей казалось, что у нее — все хорошо. По крайней мере, не хуже, чем у других.
Надя воспринимает новость о совместной поездке в отпуск воодушевленно. Конечно, никто ее пока в тридевятое царство насовсем не увозит, это так, путешествие. Но ведь лиха беда — начало! А там, глядишь, выяснится, что эта маленькая тактическая победа — не такая уж и маленькая...
Как хорошо в Паневежисе! Небольшая, но такая уютная однокомнатная квартирка. Друзья, которые рады твоему возвращению. Тепло, зелено. В почтовом ящике ждало письмо. От Даниэлы. Красивой итальянской девочки, с которой водил дружбу в Танзании, всего-то год тому назад. Ее папа возглавлял итальянский проект по строительству автомобильной дороги Аруша — Додома, и семья, соответственно, была при нем.
Когда познакомились, Даниэле едва исполнилось восемнадцать, и мама никуда ее одну не выпускала. А со мной — пожалуйста. Фамилия у нее была — Руссо, то есть «русская». А тут русский офицер ухаживает, берет с собой на африканские дискотеки. Очень даже похоже на перст судьбы. Перед самым моим отъездом отношения приобрели романтический оттенок. Целовались. Но дальше не пошел. Зачем портить жизнь девчонке? Женатый мужчина, двое детей. Да, но сейчас-то я свободен! Свободен! Я так боялся этого развода, так не хотел его, так мечтал обрести счастье в том, в первом браке. А тут, оказывается, не только не страшно, но и возникает возможность многое поправить в жизни.
Даниэла писала, что вернулась в Италию, домой. Живет в Риме, в районе Трастевере. Предлагает встретиться. Приглашает в Италию, в гости. А если мне нельзя выезжать за границу, то можно встретиться и у меня, в Литве. Конечно, Даниэла! Тысячу раз «да»! Вот только зачем я притащил сюда Надю?
Пошел в магазин, прикупить съестного. В холодильнике пусто, а не плохо б с дороги перекусить. Набрал харчей. Надо же, никаких талонов! И мясо, и сыр, и колбасевич! Вернулся с полной сумкой домой, а письма-то уже и нет. Имел глупость вскрыть его прямо при Наде, как только вошли, и прочитать. Уходя, оставил на столе. И вот, оно исчезло. Уничтожено. Конкурент посрамлен. Диковатый поступок? Это даже не поступок. Это — выплеск первобытного, животного инстинкта. Она почувствовала, что у нее со мной что-то наклевывается. И сделает все, чтобы не упустить. Одно дело — легкий флирт в военном институте. Через это прошли многие. Но ведь никто с собой в отпуск не возил! Значит, это уже другая, более высокая ступенька отношений, дающая Наде такие права и возможности, которых она раньше не имела. Ставка больше, чем жизнь. И планы у Нади относительно меня — самые радикальные. Этого еще не хватало!
Даниэла, Даниэла! Неужели не судьба? И все по моей глупости, по моей дурацкой сентиментальности. Конечно, Надя сделала все, чтобы я как можно быстрее отвлекся от мыслей об этом письме. Пара недель в Паневежисе пролетели незаметно. Как свежего воздуха глотнул после затхлой атмосферы Питера. С его повальным дефицитом. С его откуда-то проросшей бандюковатостью. С какими-то ваучерами в подземных переходах. С толпами «челноков» на вокзалах. При полном отсутствии круга общения. Ни друзей, ни хотя бы хороших знакомых. Пустыня, населенная чужими. А тут — лето теплое, лето сладкое. Маленькая жизнь, безо всяких преувеличений. Родная квартирка, старые друзья, которые тебе рады.
Возвращаемся с Надей в Питер. Автобусом до Риги, а дальше поезд. У нас есть пара часов, блуждаем по старому городу. Позвонил прямо из уличного автомата в институт и был застигнут врасплох желанной новостью: пришла телеграмма из Главного Управления Кадров. Меня вызывают в Москву для прохождения курсов, обязательных перед отправкой на работу в ООН. То есть, предстоящий перевод в Литву — он никуда не делся, но возникает и новая сюжетная линия, обещанная мне после возвращения из Танзании. Через несколько дней я должен прибыть в Подмосковье, на высшие офицерские курсы «Выстрел». На два месяца.
Надя ошарашена новостью. Она в панике. Даже после совместного отдыха в Паневежисе отношения наши прочными не назовешь. Все очень поверхностно, на грубую нитку. А тут впереди светит пауза в два месяца, которая может означать только одно… А после ооновских курсов он уедет на работу в какую-нибудь страну, гори она синим пламенем. И что тогда делать Наде? Стимулов ухватиться двумя руками и так было, хоть отбавляй, а тут еще ООН… Вагон поскрипывал на стыках, пахло какой-то железнодорожной гарью, из-под старой деревянной рамы немытого окна потягивало сквозняком. Наде не спалось.
Учеба, ограбление, переворот…
Буквально через пару дней после возвращения из отпуска я уже снова был на вокзале. И снова с Надей. Только на этот раз она была в роли провожающей. Договорились регулярно созваниваться. А при малейшей возможности, она ко мне туда приедет.
По прибытии на курсы обнаружилось, что все обучаемые — птенцы одного гнезда. Все оканчивали наш институт. Кого-то я видел впервые, многих помнил в лицо, а несколько человек — так и вовсе знал неплохо лично. С точки зрения адаптации это было просто замечательно. Да и преподавали на курсах — тоже наши выпускники, только постарше. Жили в двухэтажных строениях, в комнатах по три человека. Условия спартанские. Но был и небольшой «маневренный фонд», на случай, если к кому-нибудь приедет жена, или просто девушка. Очень гуманно.
Отзанимались уже недели три. Надя уезжала в свою деревню, отвозила к матери Пашку. Письма нам приносили пару раз в неделю. От Нади, соответственно, сразу письма по три, а то и по четыре. Писала каждый день. Ошибка на ошибке, зато очень искренне, нежно и трогательно. А первая моя жена писала без ошибок. Но счастья это не прибавило. Надя жаловалась на мать и сестер, которые подтрунивали над ней, над ее рассказами обо мне, над ее ежедневным писанием писем. Обижалась на мать, которая, завидев ее с бумагой и пером, неизменно декламировала: «Твои письма хороши, они пылают от души!»
А потом приехала ко мне в Солнечногорск. Встретил с поезда, получил разрешение попользоваться комнатой из «маневренного фонда». Днем — на занятиях, вечером гуляем, разговариваем. Курсы — старейшие в России, существуют лет эдак двести. Территория большая, зеленая. Вокруг — лес, озера. Красота! Но день на третий после Надиного приезда меня вызвало руководство курсов и огорошило новостью. Мою квартиру в Паневежисе ограбили, и телеграмма об этом печальном событии, попетляв по закоулкам военной системы, нашла меня здесь, на курсах «Выстрел». Разрешили срочно выехать в Литву, разобраться с ситуацией, и сразу обратно, да побыстрее.
От Солнечногорска до Москвы — час на электричке. Надя поехала меня провожать. Одевалась она не хорошо и не плохо, а как-то совсем обычно. Сливалась с толпой, растворяясь в ней уже через несколько шагов. В магазине кроме галстуков-самовязов да черных сатиновых трусов купить было нечего. А если бы и было, то откуда у Нади деньги? Поэтому практически все, кроме носков и нижнего белья, шила себе сама. Знания, приобретенные в швейном ПТУ города Камышина, были не просто актуальны. Они были частью стратегии выживания.
И вот мы стоим в бесконечной очереди к железнодорожной кассе Белорусского вокзала за билетом до Паневежиса. Она стоит рядом. Маленькая, худая, в легкой летней курточке цвета морской волны собственного пошива. Провожает меня в Паневежис. Будет ждать. Будет звонить. Будет каждый день писать мне письма. Под насмешки сестер. И даже матери. Мне вдруг становится невыносимо ее жалко…
Утро в облезлом купе. Поезд мчит меня по такому привычному маршруту. Через Витебск, Даугавпилс. Но вот радио вещает каким-то загробным голосом. Интересно, кого хороним? Вот это да! Пока я безмятежно спал в поезде, люди совершали государственный переворот! ГКЧП у власти! Ни на маршрут движения поезда, ни на его график это никак не повлияло, но народ в купе был обеспокоен. А ну, как на перроне будет встречать наряд НКВД! Что это? Начало наведения порядка? Или последняя конвульсия? Уже полный коллапс? Вопрос оставался открытым. А тем временем поезд дернулся и остановился. Паневежис. Беру такси, еду домой. Поднимаюсь на свой второй этаж. Вот она, родная дверь. Внутри неприятно похолодело: пластилиновая печать, из которой сиротливо выглядывают две грязные веревочки. Обивка, дверная ручка, замок — обильно обсыпаны какой-то черной дрянью. Снимали отпечатки пальцев! — догадался я. Дверной косяк на уровне живота был треснутый, а из трещины на меня смотрели две крупные шляпки криво вбитых гвоздей. Если не знать про ограбление, так можно подумать, что ГКЧП уже приходило меня арестовывать. Как же я буду входить, если здесь заколочено? И печать? Резким движением сорвал эту пластилиновую блямбу, дернул дверь на себя. К моему удивлению, она тут же открылась. Легко, и без скрипа. Посмотрел внимательнее, и рассмеялся. Оба гвоздя были вбиты мимо. Дверь держалась только на пластилиновой печати. Тут же вернулось хорошее настроение. Вошел, осмотрелся. Мебель на месте. Уже хорошо. Пропала только аппаратура. Да африканские картины и маски со стен. Мои трофеи, собранные с такой любовью. Жалко, конечно, но могло быть и хуже. Особенно с учетом того обстоятельства, что почти две недели дверь держалась на одном пластилине. Да, литовские пинкертоны насмешили. А с другой стороны, чего ожидать от молодой, неопытной, только еще нарождающейся демократии? Бывают и проколы. Опять же, приятно быть снисходительным.
Поехал в полицию поговорить со следователем и выработать план действий. В кабинете угрозыска царит подавленность и уныние. Следователи собрались перед маленьким телевизором «Шилялис». Показывают «Лебединое озеро». Зловещий признак. — Ну вот, Роман, и все. Конец нам пришел! — говорит мой знакомый Бронюс, который, как выясняется, и ведет мое дело. Я счел своим долгом подбодрить ребят не очень убедительным замечанием, что, мол, не все еще потеряно. Всяко еще может повернуться, надо подождать. Присутствующие кисло согласились.
Формальности соблюдены, мое заявление принято к рассмотрению, уголовное дело запущено, можно возвращаться на учебу в Подмосковье.
На курсах меня ждала целая пачка писем от Нади. А еще кадровая служба института получила из Москвы приказ о моем переводе обратно на полеты ВТА, в Паневежис. Так что вернулся я после курсов в Питер только для того, чтобы собрать вещички и попрощаться с товарищами по службе.
Победа в воздухе куется на земле
То, что Надя едет со мной, уже как-то и не обсуждается. Повлиял, конечно, и совместный отпуск в Литве, и эти романтические дни, проведенные вместе на курсах «Выстрел», и ежедневные письма, главным лейтмотивом которых было «жить без тебя не могу» и «предана тебе всей душой». А еще почему-то «душонкой». Даже как-то царапнуло. Не чувствует оттенков. Даже таких явных. Но самое главное — не письма и не клятвы, а это вот мягкое, ненасильственное проникновение Нади в мою внутреннюю жизнь, в мои планы, в то мое сокровенное, которое — не для чужих глаз и ушей. Только для внутреннего пользования. Надя начинает жить моей жизнью, моими переживаниями, моими планами. И видит себя исключительно внутри этих планов. Приключения военного института физкультуры, все эти лыжники, гиревики, троеборцы, — они уже в прошлом. О черством Ф. Надя больше не убивается, и даже не вспоминает. Впереди у нее — ясные и светлые перспективы. Или это ей только так кажется? А может, это так кажется мне? Может, главные мотивы моей «уступчивости» — на каком-то глубинном, первобытном уровне? Смутно это ощущаю, но ясно формулировать не хочется. Подсознание предпочитает не копаться в этой теме. Подсознание довольно тем, что я «победил». Какое-то соперничество за самку. И дело даже не столько в самке, сколько в желании самоутвердиться через однозначный ее выбор в твою пользу. Боже мой, зачем мне эти смешные «победы»? Или после первого брака у меня развился комплекс? Или я до такой степени собственник, что не готов ни с кем делить даже такую общедоступную даму? Скорее всего, последнее. Уфф!
Когда я уезжал из ВТА на три года в Восточную Африку, меня отговаривали. Мол, время пролетит незаметно. А вернешься — назад уже дороги не будет. Нету таких прецедентов. Бортовых переводчиков на всю страну — около тридцати человек, и считается, что это — то самое «свято место», которое «пусто не бывает». Получается, что сейчас я вот такой прецедент второго пришествия и создаю.
За четыре года моего отсутствия на полетах изменилось многое. Вопервых, география командировок. Хитом продаж стали вылеты в Восточную Германию по выводу наших войск. Этих вылетов было так много, что штатных переводчиков катастрофически не хватало. И руководство ВТА нашло нетривиальный выход. Решили обучить несколько летчиков. Ну, не то, чтобы английскому языку. Но профессиональному слэнгу, официально именуемому «бортовой перевод». Тем более, что диспетчеры Польши и ГДР прекрасно вели радиообмен и на русском. Знание английского можно было даже не имитировать. То есть, для меня полеты в ГДР означали, по сути, экскурсионную программу по нашим авиационным гарнизонам. Работы практически никакой от меня не требовалось, а при этом присутствие переводчика на борту было обязательным. Но и «настоящих» вылетов, преимущественно в африканские страны, меньше не стало. Если до Танзании я между этими «большими» вылетами мог по месяцу болтаться без дела «на базе», то теперь этот месяц оказался плотно заполнен Восточной Германией.
Наш летный состав такому повороту событий был откровенно рад. Кому война, а кому — мать родна. На этих вылетах платили валютой, немецкими марками. Причем сразу, на руки. Конечно, копейки. Но с учетом того, что и зарплата дома была не Бог весть, этот довесок оказывал существенное влияние на уровень нашего внутреннего комфорта. К тому же, экипаж делал все возможное, чтобы этот довесок елико возможно подрос и увеличился. Лозунг «обогащайтесь» никто еще с экранов телевизоров не бросал, но приторговывать было уже совсем не зазорно, а вполне себе в порядке вещей. Поэтому мы летели в Германию не порожняком, а везли с собой ходовой в тех краях товар: шпроты и красную икру в маленьких баночках. Немного, по нескольку штук на брата. И продавали офицерам в наших гарнизонах. Надо было еще побегать, найти покупателей. Не сказать, чтобы в Германии наблюдался дефицит этих продуктов. Но разница в цене побуждала офицеров ГСВГ украшать свой стол именно нашими шпротами.
Впрочем, кроме этой смешной мелочевки открывались и перспективы позаманчивей. ИЛ-76 — самолет большой, емкий. Удобно на нем всякий военный скарб вывозить. За тем и летали. Загружали плотненько, под завязку. Но рампа-то все равно оставалась свободна. А на рампу эту можно было поставить целых два легковых автомобиля. Вот и ставили. В каждом экипаже разыгрывался жребий, кому на этот раз из Германии машину домой везти. Конечно, не новую. Откуда такие деньги? А вот подержанную — запросто. Бывало, что иномарку. Но чаще «Жигули» да «Москвичи». Наши войска готовились к выводу и активно избавлялись от прикупленных в Германии авто. А некоторые организовали на этом неплохую коммерцию: специально покупали машины на продажу, к прилету наших экипажей. Мы им — икру, они нам — автомобили. Все по-честному.
Правда, я к этой автомобильной коммерции отношения не имел. В каждом экипаже была своя очередь, кому везти на этот раз. А я ни к какому экипажу не относился. Меня включали в состав то одного экипажа, то другого, исключительно на эти два-три дня командировки. Иными словами, подняться выше уровня икры у меня шансов никаких не просматривалось.
И вдруг — удивительное стечение обстоятельств. Прилетели мы в какой-то очередной Альтуслагер, метнулись «очередники» искать себе обновку на колесах, а обновки-то и нет. Никто ничего не продает. Накануне прилетал другой борт, и все, что было, увез. Расстроились ребята, но духом не упали. Рванули в город, искать удачи. Но удача не улыбнулась и в городе. Ни в этот день, ни на следующий. Утро вылета настало. Во взгляде «очередников» — вековая скорбь еврейского народа. Носы в землю, идут на самолет. И я иду, отстав на сотню метров. Не испытываю ни малейшего желания изображать сочувствие. Догоняю какого-то местного старлея. Он что-то спросил, я что-то ответил. Зацепились.
— А что, старлей, — вопрошаю я. — Машины у вас все размели, и «Запорожца» не купишь?
— Да уж прямо — и не купишь! — ответствует старлей. — Я вот «Москвича» продаю. Последняя модель, экспортный вариант. В очень хорошем состоянии. Был бы покупатель!
— Так вот он я! — приосанился бортовой переводчик, который и мечтать не мог о таком пасьянсе.
Старлей умчался в сторону гаражей, и уже минут через пятнадцать мы вдвоем нарезали круги по рулежкам на красном «Москвиче» вполне приличного вида. Испытания завершились успешно, старлей получил оплату под расчет, а я — документы на машину.
Подъехал к нашему самолету как раз вовремя. Во взглядах членов экипажа любви не прослеживается, но и отказать нет никаких причин. Оба места на рампе свободны. Загружаем. А минут через сорок после взлета — посадка в родном Паневежисе. Выкатился с рампы своим ходом, и уже через полчаса был дома. На новой машине. Да. Авиация — это не только высота, но и скорость!
А что в это время Надя? Надя вживается в роль жены, хоть пока и не официальной. Перезнакомилась с соседями, создала себе круг общения. С «женой переводчика» охотно контактировали, приглашали на посиделки. Правда, как только приехали из Питера, был момент, который меня неприятно кольнул. Не успели распаковать вещи, как Надя, вспылив по какому-то мелкому поводу, вдруг заявила, что я ей — не принц, а она мне — не Золушка. Вот те на! А я как раз и чувствовал себя принцем, который решил осчастливить бедную девушку, у которой богатства — два развода да пятилетний сын на руках. Да образования — ноль, да работа уборщицы, да нищета несусветная.
Вывод: не меняй свою судьбу из жалости. Из жалости не женятся, а на паперти подают. Жениться надо по любви. А была ли у меня к Наде любовь? Нет. Была жалость. Плюс соперничество с другими «ухажерами». Но даже гиревики знали себе цену, и Надю никуда не увозили. А я увез. Чтобы услышать, что я — вовсе и не принц. А она, конечно, никакая не Золушка. И то правда. Золушка офицерские унитазы не мыла. Она крупу перебирала да розы сажала.
Сахара, Канары и сербский фактор
А в ноябре 1991-го пришел мне вызов. Пора ехать на работу в ООН. Вроде, и ждал, а все равно как-то неожиданно. Наверное, потому, что положенные два года «отсидки» завершатся только в следующем августе. По всем показателям, рановато. Сильно опережаем график. Мне предлагается ооновская миссия в Западной Сахаре.
Надя переполошилась. Мы с ней в Паневежисе — всего-то месяца полтора, с конца сентября. Вот, уеду я на пару лет, а как же она? С какой радости жить ей два года в чужой квартире, в Литве? Да и маленький Пашка. Он пока у матери, в Волгоградской области, но не бросать же его там на целых два года? А я за это время отвыкну, или найду себе новую Даниэлу, и вряд ли захочу продолжать отношения с Надей. И с собой ее взять я ни как не могу, миссия не семейная. И сказать мне: «Сиди тут, не уезжай», — она тоже не может. Понимает, что никто ее не послушает. Как же быть? Неужели конец романтическим отношениям?
Но я проявил креативность, и концептуально все утряслось к великому удовольствию Нади. Для наблюдателей ООН в Западной Сахаре был предусмотрен очень приятный график отпусков. Он подразумевал одну неделю отдыха по итогам каждого месяца работы в пустыне. Бесплатный ооновский самолетик отвозил наблюдателей на один из двух ближайших курортов, по выбору самого наблюдателя. Это был либо марокканский Агадир, либо соседние Канары, до которых от Эль-Аюна — двадцать минут лету. То есть я вполне могу ежемесячно проводить на Канарах одну неделю. И если в Западную Сахару, в барханы, к верблюдам, скорпионам, тарантулам, к трем пальмам у пересохшего колодца, Наде никак нельзя, то снять квартирку в Лас Пальмасе, да и жить там — очень даже можно.
Воображение рисовало умопомрачительную картину. Каждое утро Надя выходит на балкон окруженного пальмами маленького домика, что уютно приткнулся на самом берегу, у желтой полоски пляжа, и долго всматривается в небо. Не летит ли Он? Ну, который не принц? И вот Он действительно появляется. Загорелый, обветренный, как скалы, наблюдатель ООН. И проводит с Надей в этом уютном гнездышке всего лишь одну недельку, но зато каждый месяц. А потом улетает, чтобы снова через месяц вернуться, и Надя долго смотрит вослед тающему в лучезарной синеве самолету. И машет платочком.
Красота! И мир посмотреть, и на Канарах пожить, и ситуация под контролем, и жених, который не принц, никуда не денется.
А если не поехать? Ну, будет он летать на эти самые Канары один. А там — знойные мулатки, коктейли пряные, южные ночи и шелест прибоя… Эдемский сад. И под каждой яблоней — шоколадная Ева. И какое там швейное ПТУ! Забудет ведь!
Хорошо, что по Западной Сахаре есть полная ясность! Можно спокойно дожидаться отъезда. Впрочем, ждать долго не пришлось. В начале декабря пришла из Москвы телеграмма. Надо ехать, и уже с вещами. Сначала в Москву, в «десятку». Инструктаж, документы, билеты. Потом из Москвы регулярным рейсом до Касабланки, а уже из Касабланки — ооновским самолетиком до Эль-Аюна. Надя, конечно, провожает.
Вот она, Москва. Утро, здание «десятки», бюро пропусков. Несколько телефонных кабинок внутренней связи, откуда можно выйти на своего направленца. Звоню Льву Сергеевичу, чтоб выписали пропуск. Надя — в кабинке, рядом со мной. Дальше ее, конечно, не пустят. Но ничего. Останется здесь, покараулит вещи.
В трубке — голос Льва Сергеевича:
— Да, Роман, так получается, что придется мне тебя расстроить. В Западную Сахару ты не едешь. Вообще никто не едет. Ооновское присутствие там сокращается.
От неожиданности я даже присел. Надо же, как быстро все меняется! Сегодня ты летишь, а завтра уже не летишь… А как же барханы, верховая езда на верблюде, съемная квартирка на Канарах и Надя, провожающая в небо самолеты?
— Но ты не расстраивайся! — продолжал рокотать в трубку Лев Сергеевич. — Вместо Западной Сахары мы предлагаем тебе лететь в Загреб, в Югославию. Там тоже ооновская операция, тот же статус, та же зарплата. Дипломатический паспорт, четыре с половиной тысячи долларов в месяц. Вылет через пять дней. Только ты прямо сейчас должен дать свое формальное согласие, чтобы мы оформляли билеты на самолет. Времени, как видишь, совсем впритык. Ну что, согласен?
Времени на раздумье потребовалось две с половиной секунды.
— Нет, Лев Сергеевич, не поеду, — выпалил я. На том конце провода — долгая, мучительная пауза.
— Ты что, с ума сошел? — прозвучал резонный вопрос направленца. — Какая у тебя сейчас зарплата, в пересчете на доллары?
— Меньше двухсот.
— А там будет четыре с половиной тысячи.
— Я знаю, Лев Сергеевич. Я так решил.
— А можно узнать, почему? — направленец находится в явном замешательстве.
— Потому, что я не разделяю политику международного сообщества по бывшей Югославии. Не хочу в этом участвовать, — громко и внятно отвечаю я. И даже немного смутился, так высокопарно это прозвучало.
— Ну, смотри! Мы такие вещи два раза не предлагаем, — помолчав, предупредил Лев Сергеевич. Удивленно, и как-то беззлобно: — Возвращайся тогда к себе на полеты.
И вот мы с тем же чемоданом снова на Белорусском вокзале. Надя молчит, не комментирует. С одной стороны, она очень рада, что я не поехал в Югославию. Потому, что там под боком нет солнечных Канарских островов, где она могла бы обосноваться, и куда я мог бы к ней ежемесячно прилетать. Значит, она осталась бы в Питере. А с другой стороны, вот, я отказался, и что дальше? Конечно, командировки за границу обеспечивают переводчику заметно более высокий доход, чем имеет, скажем, среднестатистический летчик. Но все же это и рядом не стояло с ооновской зарплатой, от которой Роман отказался. Надо же, за идею. И что ему эти сербы? Да и видел ли он их когда-нибудь живьем?
Сомнений у Нади много. И все же главное — что Роман никуда не уезжает один. А что будет дальше — жизнь покажет.
Не едет Дед Мороз к своей Снегурке!
Вернулись в Паневежис, перспективы не ясны. Позовут ли опять в ООН? Но, видимо, планеты встали так, что «дальняя дорога» в ближайшей перспективе была просто неизбежна. Две недели прошло после того памятного визита в «десятку», а меня шлют в командировку на три месяца. По линии ВТА. В составе мелитопольского экипажа, летать по Анголе. Для вылета надо опять ехать в Москву, и прямо под Новый Год, числа двадцать пятого декабря. Славно заканчивается девяносто первый год! Нескучно так.
Паневежский железнодорожный вокзал стал местом, откуда начинаются все мои пути в большой и загадочный мир. И вот я снова здесь, на платформе. Надя провожает. Она проведет эти три месяца в Паневежисе, в моей квартире. Неделю назад, еще не зная об ангольской командировке, я затеял ремонт. Закупил деревянных дощечек, похожих на паркетные, чтобы обшить ими стены кухни. В Литве пошла такая мода. И в самом деле, очень красиво получается. За умеренную плату вызвался помочь мой друг Аугис, в русской транскрипции Женька, с которым я познакомился еще в восемьдесят третьем в кафешке «Аушрине», где он с двумя двоюродными братьями состоял в завсегдатаях. Знал бы я о скором отъезде — может, и не затевал бы пока. Но материалы закуплены, Аугис никуда не уезжает, Надя в квартире, может наблюдать за ходом ремонта и докупать, что надо, по необходимости. Так что пусть начинают. А приеду — ремонт уже позади. Оставил Наде денег на три месяца, чтоб не скучала, с тем и уехал.
А в московском штабе ВТА — веселая неразбериха. Какие-то документы на предстоящую командировку не готовы, сидим, ждем. День ждем, другой. Когда начальству стало очевидно, что проблему быстро не решить, отправили меня обратно в Литву. Отпразднуешь, говорят, Новый Год дома, а в начале января сообщим тебе новую дату вылета. Праздники дома, а не где-то на перекладных — что же тут плохого?
Возвращаюсь к себе в Паневежис. Двадцать девятое декабря, послезавтра Новый Год. Захожу домой эдаким сюрпризом. Надя встречает. Вроде, рада. Но вижу растерянность во взгляде, и явно что-то в душе творится. Поел с дороги, сижу на кухне, а она все рядом крутится.
— Я, — говорит, — что-то должна тебе сказать.
Нехорошее предчувствие заставило слегка напрячься.
— Говори, что случилось?
— Завтра сюда должен приехать Ф. Через два часа у него поезд. Надо срочно звонить, чтобы не выезжал.
В висках застучало, кухня качнулась в сторону.
— Как сюда? Зачем?
— Он хотел походить по магазинам, прикупиться. Он знает, что здесь продаются хорошие вещи, которых в Питере не купишь.
— В мою квартиру? А откуда он знает, где я живу?
Тишина.
— Ты что, ему звонила? Это ты его сюда пригласила? Ну конечно, кто же еще мог его сюда пригласить? Он должен приехать тридцатого декабря. Значит, ты его пригласила, чтобы праздновать с ним здесь Новый Год? Вдвоем, с шампанским, в моей уютной квартирке? Смотреть Новогодний Огонек, трахаясь на моем диване? Пока я в командировке? Я был в шоке от того, что произошло. Вот тебе и бедная овечка. Вот тебе и пожалел. Да, похоже, действительно, совсем не принц. Может, и принц, но не Надин. Принцем у нее остается Ф. А ведь как жалобно блеяла! Какие письма писала! И предана-то она мне «всей своей душой, душонкой». Вот именно, что душонкой. А не успел выйти за порог — как она его ко мне домой тащит. На романтическое празднование Нового Года. А как умоляла взять ее с собой в Паневежис! А всего две недели назад стояла со мной у дверей десятки, с планами лететь на Канары и жить там за мой счет на лазурном берегу, дожидаясь моих визитов, протаптывая дорожку к будущему браку. Какая подлая тварь!
— Ну что ж, звони! — разрешил я. Квартира у меня однокомнатная, и телефон стоит на кухне, рядом со мной. Позвонить втихаря и дать Ф. отбой, чтоб я и не слышал, Надя никак не могла. Вот же досада! А просто молчать — ну, будет завтра звонок в мою дверь, пойду открывать, а там — «Ф» стоит. Здрасьте, приехали! И бедный Ф. не ожидает, что ему откроет не намытая Надя с улыбкой до ушей и с халатиком на голо тело, а неласковый хозяин квартиры, который может и в лыча припечатать. Тут и до инфаркта недалеко, свят-свят-свят!
И Надя дрожащими руками набирает номер. На ней лица нет. Вот пошли гудки, Надя замерла в ожидании. А ну, как уже уехал на вокзал? Эх, раньше надо было звонить! А она все ждала, надеялась, что Роман выскочит куданибудь в магазин, или в ванной закроется надолго. Тогда б Надя разрулила ситуацию в два счета. Всего-то пару слов и надо сказать по телефону!
Наконец трубку взяли.
— Але, привет. Ты еще не выехал? Не надо ко мне приезжать!
И не знает, что говорить дальше, ведь я стою рядом. Но по жалким, убитым интонациям Нади Ф. и сам понимает, что произошло. Видимо, спросил, не вернулся ли я, потому что после паузы Надя коротко ответила «да» и повесила трубку.
— Ну, что делать-то будем? — спрашиваю я. — Финита ля комедия? Давай, собирайся, отвезу тебя, красавицу, на вокзал. Как раз к Новому году в Питер успеешь! Зачем же планы менять? Отпразднуете с Ф., как ты и мечтала, поднимете за меня по стаканчику плодово-выгодного. Да и твой ветеранский диван в коммуналке застоялся уже, поди, без дела…
— Куда же я поеду?
Надя в ступоре. Все рушится. По какой-то нелепой случайности…
— Ведь вечер уже! Поезд на Питер давно ушел. На улице мороз. Ты что, выгонишь меня на вокзале ночевать?
И то правда. Нет, наверное, не выгоню. Пусть ночует. А завтра отвезу на вокзал. Надо же, пригрел шалаву.
«Да я убит ничуть не меньше, чем Надя!» — мелькнула мысль. Какой-то шок и неспособность здраво рассуждать. Ведь мог бы и не позволить ей звонить. Дождался бы приезда этого павлина, лично открыл бы ему дверь и передал бы ему это сокровище, что называется, из рук в руки. Счастья вам, ребята, и успехов во всем! Плодитесь и размножайтесь! И поехали бы они на вокзал вдвоем. Вот была бы красота! Эффектная концовка. Но нет. Не до красивых жестов мне сейчас.
Надя ведет себя, как побитая собака. Суетится на кухне, что-то делает по дому. В глаза заглядывать не смеет. Вот уже и спать время пришло. Раскладываю диван, ложусь. Надя осторожно укладывается со мною рядом. Обнимает, шепчет «прости!». В ответ — поток упреков и обидных для Нади слов. Молчит, только еще крепче прижимается.
— А ты не хочешь позвонить этому «Ф» прямо сейчас, при мне? И таким образом объяснить ему, что между вами все кончено, чтобы у него отпало всякое желание когда-либо с тобой контактировать? Отшей его так, чтоб для меня это прозвучало убедительно!
Надя в замешательстве. Как же она будет его «отшивать», если приезд «Ф» — это ее, Нади, инициатива? Если это она первая позвонила ему из Паневежиса? Рассказала, как она тут устроилась, дала мой телефон для связи, сообщила адрес, по которому она его будет ждать, пригласила отметить вместе Новый Год. А сейчас ему надо позвонить, и облаять как можно грубее. А если не облаять, то вышвырнут завтра из Паневежиса, как шавку.
Надя в слезах, в соплях, мучается. Подаю ей телефон. Руки у Нади дрожат пуще прежнего. Кое-как набирает. Гудки. Второй час ночи, Ф. давно уж сладко спит, радуясь, что не придется встречать Новый Год где-нибудь в литовском травмопункте. Но вот трубку взяли. «Не звони мне больше», — жалко блеет в трубку Надя. И что-то еще, но до того малоубедительно, что мне хочется треснуть ее этой трубкой по башке.
Но для чего мне это нужно, если я собираюсь завтра отправить ее восвояси? И почему она все-таки звонит, если знает, что завтра ей уезжать, что все кончено? Ответ только один. Я не уверен, что завтра ее отправлю. А она сделает все, чтобы не уехать. И делает. Вон, уже делает, откинув одеяло. Старается, причмокивает. Странно она устроена. Хочется богатой и интересной жизни с наблюдателем ООН — это понятно. Но и грязи, оказывается, хочется не меньше. Дилемма, однако!
Новый Год в Паневежисе. Встречаем вдвоем. Атмосферка двусмысленная. Надя изображает раскаяние, старается загладить вину. Но как ей теперь верить? На ум все время приходят сюжеты из Ветхого Завета. Избранный Господом Израиль грешил под каждым деревом, аки беспутная девка, то и дело предавая Господа своего. А Господь прощал его снова и снова. Потому, что он — Господь. А Израиль — всего лишь дурная блудница. Настолько тупая, что даже не понимает того счастья, которое ей привалило. И Господь продолжает терпеливо наступать на одни и те же грабли. В надежде на то, что, возможно, когда-нибудь эта блудница прозреет, поумнеет и все поймет.
Окончание следует…
Роман Костицын. Родился в 1958 году в Краснокутске Харьковской области. Окончил Западный факультет Военного Института Министерства Обороны. В качестве военного переводчика много путешествовал по миру. Пять лет жизни посвятил Африке, шесть лет – Азии. Работал переводчиком, наблюдателем ООН, координатором германских гуманитарных проектов в Таджикистане, разрабатывал проектные предложения для Восточного Тимора. Занимался журналистикой. В литературном издании его проза публикуется впервые.
